— Сварной короб… Ну, надо же! Это ты, Шеат?

— Я, — признался Ревин.

— Изобретатели… А ведь я тебя ждал! — признался пассажир. Голос его звучал глухо, но совершенно точно можно было утверждать, что старческие нотки из речи куда-то подевались. — Ждал прямо со дня на день, не поверишь… За инженером твоим липовым приглядывал. А такой трюк проморгал. Надо же!.. Все-таки чувствуется школа за плечами…

Ревин не ответил, разминая затекшие плечи. Более суток он провел, согнувшись в три погибели, в тесном закутке под сидением. Секретную полость обили изнутри войлоком, провертели несколько дыр для вентиляции. На этом ее приспособленность к жизни заканчивалась.

Над конструкцией кареты поработали лучшие умы Европы. Внутренние стенки отлили из крупповской стали, запорный механизм устанавливали швейцарцы, производящие славящиеся по всему миру часы и банковские сейфы. Еще с месяц длились натурные испытания. Ревин старался исключить любую мелочь, любую случайность, ставящую под сомнение исход мероприятия. Но самым сложным оказалось заманить в передвижную мышеловку объект охоты. Именно затем Йохан устроил в особняке пожар, уничтоживший ходовой арсенал барона. Параллельно с этим в окрестностях Амстердама все экипажи представительского класса были выкуплены или изъяты из продажи под различными предлогами. В наличие имелась лишь одна карета, отвечающая требованиям барона, с роскошной внутренней отделкой и на чрезвычайно мягком ходу, призванном сокрыть чрезмерный вес.

Приказчики сбились с ног, пытаясь за любые деньги приобрести хоть какой-нибудь экипаж, временно восполняющий утрату. Вместо оговоренных восьми тысяч гульденов владелец каретного двора Густав Грюнвальд умудрился сторговать карету за одиннадцать с половиной. Хотя в де йствительности, конечно, она стоила гораздо дороже. Ревину оставалось терпеливо дожидаться, пока барон или, может статься, баронесса, не пожалуют вовнутрь, и надеяться, что они не почувствуют подвоха.

— Ну, хорошо, — снова заговорил пассажир, — и что дальше?

Некоторое время назад изнутри доносились удары такой силы, что Ревина подбрасывало на сидении, а карета опасно раскачивалась из стороны в сторону. Оставалось только гадать, что там выделывает барон, который и не барон вовсе, а непонятно что.

— Ты же не хуже меня понимаешь, что рано или поздно я все равно отсюда выберусь. Как здесь говорят, не мытьем так катанием.

Ревин не отвечал.

— Мы в патовой ситуации, Шеат. Вместо того, чтобы строить друг другу бесконечные козни, я предлагаю сделку. Уверен, мы сможем договориться.

— А я что-то не очень, — Ревин покрутил над спинами лошадей хлыстом.

— Я готов обменять свою свободу на конструкцию источника энергии для врат. Как тебе? Да-да, пока ты занимаешься подобной ерундой, — барон со значением постучал в железную стенку, — я кое-чего добился. Не знаю, как ты, но я намереваюсь открыть принимающую сторону здешних лет через пять. Максимум – десять.

— Намеревался.

— Что?

— Вы изволите неправильно строить фразы, барон. В вашем положении употреблять в отношении себя глаголы настоящего времени есть чрезмерный оптимизм.

— Не зли меня! — изнутри загрохотало так, что снаружи посыпались деревянные панели внешней облицовки. — Если ты жив до сих пор, то только потому, что я не видел достаточных оснований тратить на тебя время.

— Упущение…

— Что? — опять не понял пассажир.

— Что не видел…

Экипаж повернул в сторону промышленных предместий, туда где возвышались трубы фабричных печей, курящие дымы. Протрясся по брусчатке и вкатил во внутренний двор одной из бесчисленных плавилен, сокрытый высоким кирпичным забором. Карету тотчас окружили люди в серых робах. Выпрягли лошадей, сняли с осей колеса, деловито водрузили короб на катки, попутно освободив его от объемных деталей, и целиком закантовали в одну из доменных печей, пришедшуюся по размерам в самую пору. Сноровка и слаженность, с которой рабочие проделали означенные операции, выдавали долгие тренировки. С Ревиным поравнялся Ливнев, плохо скрывающий тревогу, немного успокоился, получив на свой вопросительный взгляд утвердительный кивок. Карету обложили сперва вязанками хвороста, потом, поверх каменным углем, нанесенным в плетеных корзинах.

— Скажите, — поинтересовался Ливнев, — останется от него… м-м… что-то вещественное… какое-то подтверждение?

— Нет, — Ревин помотал головой. — Клетки червя неимоверно быстро репродуцируют, но в основе своей, как и наши, содержат воду. Он испарится без остатка.

— Жаль, — посетовал Ливнев. — Хотелось бы что-то заполучить… в кунсткамеру, так сказать…

— Матвей Нилыч, тут не до изысканий, уверяю.

— Да понятно!.. — Ливнев досадливо махнул рукой. Барон, доселе сидевший неслышно, вновь обнаружил себя. Почуяв присутствие большого количества людей, он принялся старательно симулировать вначале женский, а после и детский плач.

— Не смотрите на меня! — озлился Ливнев, несмотря на все подготовительные беседы, нет-нет, да и ощущающий на себе неуверенные взгляды рабочих. — Нет там ни бабы, ни младенца!

— Берегись! — Ревин увлек Ливнева в сторону, указал на щелочку в стальной шторе, закрывавшей окно, откуда высунулось револьверное дуло. Но вместо выстрела грянул взрыв. Ствол револьвера развернуло словно распустившийся цветок, а в многослойных завитках шторы образовалась дыра размером с куриное яйцо. Из дыры этой тотчас полезло нечто такое, что при всех мыслимых допущениях не могло сойти за часть человеческого тела. Ревин схватил подвернувший под руку железный шкворень и отмахнул обрубок. Под ноги упал продолговатый кусок плоти, напоминающий отдаленно щупальце осьминога.

— Шомпол загнал в ствол, — пояснил Ревин, поддев отнятый кусок прутом. — Вот вам… На память…

В дыру спешно забили металлическую болванку.

— Поджигай! — велел Ревин, едва рабочие завершили приготовления. Хворост запалили разом со всех сторон, поволокло дымом.

— Погоди-погоди, Шеат! Постой! — барон отчаянно затарабанил в стенку, почуяв, видно, что запахло жареным. Пока, так сказать, в смысле переносном, но в самой ближайшей перспективе и в прямом. — Давай не будем горячиться! Я обещаю помощь в самом широком спектре…

Ревин молчал.

— Я заявляю, что больше не предприму никаких действий враждебного характера… И готов на любых условиях… В конце концов, ты вправе потребовать даже моей смерти… Только, прошу… Не так… Не надо…

Пламя поднималось все выше. Занялись декоративные панели, мягкие сидения. Ревин скривился. Что-то поднималось из глубины души, что-то недоброе, гнетущее. Клокотало, вскипало, захлестывало через край. Скауты не чувствуют ненависти, но он чувствовал. Ревин вспомнил всех. Ему казалось, что за спиной у него сейчас стоит Рон. Стоят Иилис и Айва.

— Сдохни, тварь!

Печь затворили жаростойкой заслонкой. Застонали меха, нагнетающие в топку воздух. И тотчас взревело пламя, встало стеной, закружилось вихрем, высунуло трепещущий язык сквозь крошечное наблюдательное окошко.