– Я так и знал, что ты опять докучаешь болтовней сахибу, – проворчал Кака-джи. – Живо беги к Мулраджу, дитя мое, он хочет взять тебя на конную прогулку.

Он выпроводил племянника из палатки, а потом повернулся и укоризненно погрозил пальцем больному.

– Вы слишком снисходительны к мальчику, – строго сказал Кака-джи. – Сколько раз я говорил вам это?

– Я уже сбился со счета, – с ухмылкой признался Аш. – Вы пришли для того, чтобы выбранить меня?

– Вы этого заслуживаете.

– Похоже на то. Ваш племянник рассказал, что из-за меня у вас вышли неприятности со жрецами.

– Фу! – раздраженно бросил Кака-джи. – Мальчишка слишком много болтает. Вам нет нужды беспокоиться. Я взял всю ответственность на себя, и вопрос улажен.

– Вы уверены? Мне бы не хотелось становиться причиной размолвки между вами и…

– Я же сказал: вопрос улажен, – решительно перебил Кака-джи. – Коли вы хотите удружить мне, забудьте об этом деле, а также запретите Джоти докучать вам. С вашей стороны чистое безрассудство позволять мальчишке утомлять вас. Он заставляет вас волноваться и переживать.

Безусловно, это было правдой, хотя не в том смысле, в каком говорил Кака-джи. Но Аш не собирался излагать свои соображения на этот счет. Он действительно волновался и переживал, и с недавних пор его тревога за Джоти значительно возросла в свете известных обстоятельств, о которых вскользь упоминал сам Кака-джи в ходе частых визитов.

Старый господин руководствовался самыми благими намерениями и испытал бы потрясение, когда бы узнал, что его попытки развеять скуку больного доставили тому гораздо больше беспокойства, чем все вопросы Джоти, вместе взятые. Но нельзя отрицать, что дядя Джоти любил поговорить, а Пелам-сахиб, обездвиженный лубками и повязками, оказался идеальной аудиторией. На своем веку Кака-джи редко встречал столь внимательных слушателей, и Аш почерпнул много ценных сведений благодаря нехитрому умению держать рот закрытым и принимать заинтересованный вид. Например, о Нанду, махарадже Каридкота, Аш узнал очень многое – гораздо больше, чем Кака-джи намеревался поведать, ибо старик часто выбалтывал лишнее, и даже когда он сохранял осторожность, было нетрудно догадаться, о чем он умалчивает.

Джану-рани, несомненно, была умной женщиной, но как мать проявляла исключительное неразумие. Ослепленная любовью к сыновьям, она никому не позволяла ни бранить, ни наказывать их, а своего первенца Нанду баловала до безрассудства, ибо его покладистый отец по лености своей не принимал никакого участия в воспитании мальчика.

– Мне кажется, – сказал Кака-джи, – мой брат не любил детей по-настоящему, даже своих собственных. Он терпел их присутствие, если они хорошо себя вели, но стоило им заплакать или причинить беспокойство еще каким-нибудь образом, он моментально отсылал их прочь и зачастую отказывался видеть по многу дней подряд. Он считал эту меру наказанием, хотя вряд ли так думал еще кто-нибудь, кроме Лалджи, который был первенцем моего брата и погиб много лет назад. Лалджи очень любил отца и многое отдал бы за его благосклонность, но младшие дети слишком редко виделись с ним, чтобы питать к нему привязанность. Возможно, Джоти со временем занял бы место погибшего брата в сердце своего отца, но вот Нанду вряд ли: он не ездил верхом…

Это тоже была вина Джану-рани, ведь нельзя же винить мальчика, которому едва исполнилось три года, когда он впервые упал с пони. Непривычный к боли, Нанду долго вопил от страха и неприятных ощущений, вызванных несколькими незначительными ссадинами, и Джану-рани больше не позволила ребенку ездить верхом, утверждая, что он получил серьезную травму и легко мог разбиться насмерть. Даже сейчас он старался как можно реже садиться на лошадь.

– Он ездит на слонах, – пояснил Кака-джи. – Или в повозках – как женщина.

Джану, несомненно, точно так же поступила бы и с младшим сыном, не будь он слеплен из другого теста: когда Джоти в первый раз упал с пони, он тоже заорал во все горло с перепуга, но, перестав вопить, настоял на том, чтобы снова сесть в седло, и не позволил саису вести лошадь в поводу. Это привело в восторг отца, наблюдавшего за ним, хотя Нанду, добавил Кака-джи, нисколько не обрадовался.

– Думаю, здесь всегда присутствовала зависть. Между братьями подобное чувство не редкость, когда один обладает способностями, каких нет у другого.

Во многих отношениях судьба благоволила к Нанду. Во-первых, он был баловнем матери, первым и любимым ребенком. Во-вторых, после смерти своего сводного брата Лалджи он стал наследником престола, а теперь и махараджей Каридкота. Но, похоже, он по-прежнему временами испытывал зависть, и он пошел в нотч характером и телосложением. Как Джану-рани, он обладал вспыльчивым и неуправляемым нравом: никто никогда не пытался совладать с его припадками гнева, которые мать находила царственными и величественно-страстными, которых слуги смертельно боялись и о которых отец, редко с ним видевшийся, ведать не ведал. Нанду никогда не увлекался никакими спортивными играми и не имел для них физических данных, будучи низкорослым и тучным, как мать. Но в отличие от нее он был не особо хорош собой и на удивление смугл для северянина. «Кала-адми», «черномазый» – презрительно говорили жители Каридкота. И они неизменно приветствовали громкими возгласами Джоти, когда он появлялся на улицах, и хранили молчание, когда по городу проезжал Нанду.

– Зависть – отвратительное чувство, – задумчиво произнес Кака-джи, – но, увы, мало кто из нас может утверждать. что свободен от нее. Я сам часто мучился завистью в юности, и хотя теперь я стар и должен был бы с возрастом избавиться от подобных бесполезных чувств, все же порой я ощущаю ее цепкую хватку. Поэтому я боюсь за Джоти, чей брат завистлив и могуществен…

Старик прервался, чтобы выбрать очередную сливу из коробки засахаренных фруктов, принесенной в подарок инвалиду, а означенный инвалид спросил обманчиво небрежным тоном:

– И по-вашему, вполне способен расправиться с ним?

– Нет, нет, нет! Вы не должны думать… я не имел в виду…

От волнения Кака-джи проглотил сливу целиком и поспешно хлебнул воды, чтобы не подавиться, а Аш осознал, что допустил серьезную ошибку, попытавшись подстегнуть старого господина с помощью наводящего вопроса. Таким способом он от него ничего не добьется – и добьется многого, позволив ему болтать в свое удовольствие. Но если Кака-джи действительно боится за Джоти, то чего именно он боится? Как далеко, по мнению старика, может зайти его племянник махараджа в своем стремлении навредить младшему брату, которому завидовал и который осмелился посмеяться над ним?

Аш знал, что Джоти присоединился к свите невест без разрешения и против воли старшего брата. Но тот факт, что Джоти изыскал возможность отправиться следом за ними в сопровождении не менее восьми человек и со значительным количеством багажа, свидетельствовал, что мальчик располагал достаточной свободой действий. Во всей этой истории было что-то непонятное – что-то не вполне совместимое со сложившимся в представлении Аша образом завистливого и деспотичного молодого правителя, который, чтобы насолить своему младшему брату, запретил ему сопровождать сестер на бракосочетание, а узнав о нарушении запрета, впал в ярость и замыслил убить его. Например, события не увязывались по времени.