Второй Мадам Панофски в кухне не обнаружилось, не было ее и в супружеской кровати, которая оказалась уже заправленной. Быть может, мучимая теми же тревогами, что и я, она тоже встала рано, а теперь пошла искупаться? Жара, во всяком случае, к этому располагает. Что, если написать записку — дескать, ладно, согласен на развод, — оставить на кухонном столе и в темпе свалить отсюда? Нет, это была бы трусость, — подумал я. Ну и что, что трусость?.. Нет, Барни, нет, так поступать ты не должен. Я решил разбудить Буку и обсудить свою проблему с ним. И тут — здрасьте пожалуйста! — лежат, голубки — моя жена и мой лучший друг, нежатся в постели. Я поверить не мог такой удаче.

— Так-так-так! — сказал я с наигранным возмущением.

— Черт. — Вторая Мадам Панофски нагишом соскочила с кровати, цапнула свою ночнушку и убежала.

— Сам виноват, — сказал Бука. — Ты же должен был позвонить перед выездом из города.

— С тобой я разберусь позже, подонок! — гаркнул я и бросился за Второй Мадам Панофски в нашу спальню, где она уже одевалась.

— А я-то ехал, спешил, думал, сейчас помиримся, — заговорил я, — вдохнем новую жизнь в наше супружество, а ты — смотрю, валяешься в кровати с моим лучшим другом!

— Это был несчастный случай. Честно, Барни.

Недаром через мой офис прошли кипы телесценариев, сплошь состоящих из словесных клише, — мне было где брать реплики для диалога.

— Ты предала меня, — сказал я.

— Я принесла ему еду, как ты просил, — захныкала она. — Его бил озноб, простыни все мокрые, и я легла с ним рядом — просто чтобы согреть его, а он начал делать всякие вещи, и я была как воск в его руках, потому что ты не прикасался ко мне месяцами, а я же не каменная, одно цеплялось за другое, ну и вот… По-моему, я даже и не понимала, что происходит, а потом было уже поздно.

— Моя жена и мой лучший друг! — воскликнул я.

Она потянулась ко мне, хотела успокоить.

— Не тронь меня, — отпрянул я, надеясь, что не пережимаю.

— Давай все разговоры об этом отложим, — сказала она. — Сейчас я не могу, сейчас я так несчастна!

— Это ты несчастна?

Вся в слезах, она схватила сумочку, сдернула с гвоздя ключи от машины и побежала по лестнице вниз, я за ней.

— Я буду у мамы, — бросила она через плечо.

— Скажи ей, что мы разводимся!

— Сам скажи. Нет, не смей! Ей сегодня вечером к зубному. Пломбировать канал.

У самой машины она развернулась ко мне лицом.

— Если бы ты любил меня, то никогда бы не оставил наедине с таким мужчиной.

— Я верил тебе!

— Вы лишены моральных устоев — люди вроде вас с Букой. Я так неопытна, а он такой… Я понятия не имела, что происходит. Казалось, он в таком смятении, в такой печали, и я подумала, эта его рука… думала, он сам не сознает, что гладит меня там, что это случайно… то есть я притворилась, что не замечаю — не хотела выглядеть дурой и мещанкой, затевать ссору. Я ведь — ну, он же твой лучший друг, и я… он… Ах, да какая разница! Что бы я ни делала, тебе все будет не так.

Она села в машину и опустила стекло.

— Черт. Еще и ноготь сломала. Надеюсь, ты доволен? Все на меня орешь, а ведь это он начал, богом клянусь — этот твой лучший друг. Наверняка он и первую твою жену трахал — он такой! Тоже мне друг называется. И что ты теперь собираешься с ним делать?

— С ним? Что делать, что делать… Убить его — вот что делать, а потом, может быть, и до тебя с твоей мамочкой доберусь!

— Мамочкой. Черт. Как я ей покажусь в таком виде — всю косметику забыла на трюмо. Мне нужен мой карандаш, глаза подкрашивать. И мой диазепам…

— Так поди да возьми.

— Fuck you! — взвизгнула она, вдарила по газам и рванула вперед так, что из-под задних колес полетел гравий. Когда она уже точно исчезла из виду, я каким-то невероятным танцевальным махом взлетел на крыльцо, лишь чуть придерживаясь за перила. Потом очень даже лихо отколол шим-шам и да-паппл-ка, чуть было не попавшись ей за этим занятием на глаза, потому что она, взревев двигателем, задним ходом вернулась и снова опустила окошко.

— Ладно, развлекайся себе с твоей блядью в Торонто, кто я такая, чтобы возражать, — ты мужчина, а я нет, такова жизнь. Но ты хоть знаешь теперь, что в ответ можешь получить той же монетой. Довольно поганое ощущение, не правда ли?

— А, так моя жена — мороженая рыба?

— Хочешь развод? Всегда пожалуйста. Только он будет на моих условиях, ублюдок, — сказала она и снова унеслась, ломая шестерни передач и едва не врезавшись в дерево.

Ий-яба-даба-ду! Ну, Барни Панофски, ты родился с подковой в заднице. Со звонком Хьюз-Макнафтону я решил повременить, но теперь я совершенно не нуждался ни в проститутке, ни в частном сыщике. На-хре-наонина-ммм! Собрался, стер с лица ухмылку и с достаточно суровым, как я надеялся, видом пошел в дом разбираться с Букой. Небритый, он уже стоял внизу — тощая жердь в семейных трусах — и уже нащупал, тащил из бара бутылку «макаллана» восемнадцатилетней выдержки и два стакана.

— Здесь внизу попрохладнее, правда же?

— Ты отымел мою жену, сукин ты сын!

— Мне кажется, прежде чем обсуждать это, надо выпить.

— Выпить! Я даже не позавтракал еще.

— Завтракать еще рано, — сказал он и налил нам обоим не разбавляя.

— Как ты мог такое со мной сделать?

— Я это с ней делал, а не с тобой. А если бы ты позвонил, выезжая из Монреаля, неловкой ситуации можно было бы избежать. Я, пожалуй, пойду поплаваю.

— Нет уж, ты погоди! Так это я, получается, виноват?

— Ну, в каком-то смысле да. Ты пренебрегал супружескими обязанностями. Она сказала, что ты семь месяцев не занимался с ней любовью.

— Она тебе так и сказала?

— Ну что, поехали? — Он поднял стакан.

— Поехали.

— Заходит она ко мне в комнату, — начал он рассказ, вновь разливая по стаканам, — ставит поднос и садится ко мне на кровать в такой коротю-усенькой ночнушечке. Ну, было уже довольно жарко, я могу ее понять, но подозреваю, был, был в этом некий намек. Подтекст какой-то. Сколь![305]

— Сколь.

— Отложил я книгу. Джона Марканда — «Искренне ваш Уиллис Уэйд». Вот, кстати, еще один романист, жестоко недооцененный. В общем, после несколько принужденного обмена вежливыми банальностями («Как жарко, правда?» — «Я так много слышала о вас». — «Как вы добры, что возитесь со мной в моем состоянии», и т. д. и т. п.) и парочки неловких пауз… Слушай, я правда пойду поплаваю. Можно я возьму твои ласты-масты?

— Черт тебя побери, Бука!