него кошелек, но Ламме держал его крепко. Пока они боролись — один за то, чтобы удержать кошелек в своих руках, а другой за то, чтобы его отбить, — Ламме прерывистым шепотом успел сообщить Уленшпигелю:

— Слушай… тут сыщики… четверо… в маленькой зале с тремя девками… Двое снаружи… следят за тобой и за мной… Хотел улизнуть… не удалось… Девка в парче — наушница… Хозяйка тоже наушница…

Они все еще боролись, а Уленшпигель ухитрялся внимательно слушать, крича:

— Отдай кошелек, негодяй!

— Не получишь, — отвечал ему Ламме.

Наконец они сцепились и, грохнувшись, покатились по полу, причем Ламме и тут продолжал наставлять Уленшпигеля.

Неожиданно в залу вошел хозяин «Пчелы» и с ним еще семь человек, но он делал вид, что ничего общего с ними не имеет. Войдя, он закричал петухом, а Уленшпигель в ответ запел жаворонком.

— Кто эти двое? — спросил у старухи Стевен хозяин «Пчелы».

— Этих сорванцов надо скорее разнять, — сказала старуха Стевен, — они до того у меня тут разбуянились, что как бы им на виселицу не угодить.

— Пусть только попробует разнять, — вскричал Уленшпигель, — мы его булыжник заставим жрать!

— Да, мы его булыжник заставим жрать, — подтвердил Ламме.

— Baes нас спасет, — сказал Уленшпигель на ухо Ламме.

Baes, догадавшись, что за этой дракой что-то кроется, поспешил в нее сунуться. Ламме шепотом спросил его:

— Ты вызволишь нас? А как?

Baes тряс для вида Уленшпигеля за уши и чуть слышно приговаривал:

— Семеро за тебя заступятся… Силачи, мясники… А я отсюда тягу… Меня весь город знает… Я уйду — кричи: ’Т is van te beven de klinkaert… Чтоб все здесь разгромить!..

— Хорошо, — сказал Уленшпигель и, поднявшись, дал ему пинка.

Baes ответил тем же.

— Лихо бьешь, пузан, — сказал Уленшпигель.

— Как град, — отвечал baes и, выхватив у Ламме кошелек и отдав его Уленшпигелю, сказал: — Ну, мошенник, я тебе вернул твое достояние — теперь угощай меня.

— Так и быть, угощу, мерзавец ты этакий, — согласился Уленшпигель.

— Ну и нахал! — заметила старуха Стевен.

— Я, моя ненаглядная, такой же нахал, как ты — красавица, — отрезал Уленшпигель.

А старухе Стевен перевалило уже за шестьдесят, лицо у нее все сморщилось, как сушеный кизиль, и пожелтело от злости. Нос у нее напоминал совиный клюв. В глазах застыло алчное выражение. В иссохшем ее рту торчало два клыка. На левой щеке багровело огромное родимое пятно.

Девицы захохотали и начали над ней потешаться:

— Красавица, красавица, налей ему! — Он тебя поцелует! — Сколько лет прошло с твоей первой свадьбы? — Берегись, Уленшпигель, она тебя съест! — Посмотри ей в глаза — они горят не злобой, а любовью. Как бы она тебя не закусала до смерти! — Не бойся! Все влюбленные женщины кусаются. — Ей нужен не ты, а твои денежки. — Какая она у нас нынче веселая!

И точно: старуха Стевен смеялась и подмигивала Жиллине — потаскушке в парче.

Baes выпил, расплатился и ушел. Семеро мясников понимающе переглядывались со старухой Стевен и сыщиками.

Один из них жестом дал понять, что считает Уленшпигеля дурачком и сейчас его оплетет за милую душу. Показав старухе Стевен язык, отчего та расхохоталась, обнажив свои клыки, он шепнул Уленшпигелю:

— ’Т is van te beven de klinkaert. (Пора звенеть бокалами.) — И, указывая на сыщиков, громко сказал:

— Любезный реформат! Мы все на твоей стороне. Выставь нам вина и закуски!

А старуха Стевен хохотала до упаду и, как скоро Уленшпигель поворачивался к ней спиной, показывала ему язык. А Жиллина, тварь, разряженная в парчу, тоже показывала язык.

А девицы шушукались:

— Посмотрите на эту наушницу: пленяя своей красотой, она послала на мучительную пытку и на еще более мучительную казнь двадцать семь реформатов. Жиллина заранее облизывается при мысли о том, сколько ей дадут за донос, а дают ей сто флоринов из наследства ее жертв. Но радость ее меркнет, когда она думает, что надо будет поделиться со старухой Стевен.

И сыщики, мясники, девицы — все, издеваясь над Уленшпигелем, показывали ему язык. А Ламме побагровел от злости, как петушиный гребень, пот с него катился градом, но он молчал.

— Выставь нам вина и закуски, — сказали мясники и сыщики.

— Ну-с, моя ненаглядная, — снова позвякивая монетами, обратился Уленшпигель к старухе Стевен, — раз такое дело, давай нам вина и закуски, а вино мы будем пить в звонких бокалах.

Тут девицы снова прыснули, а старуха Стевен опять показала клыки.

Со всем тем она сходила в кухню и на погреб и принесла ветчины, колбасы вареной, яичницы с колбасой и звонкие бокальчики, названные так потому, что они стояли на ножках и при малейшем толчке звенели, как колокольчики.

И тогда Уленшпигель сказал:

— Кто хочет есть — ешьте, кто хочет пить — пейте!

Сыщики, девицы, мясники, Жиллина и старуха Стевен от радости затопали ногами и забили в ладоши. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме и семь мясников — вокруг большого почетного стола, а сыщики с девицами — вокруг двух небольших столиков. И принялись пить и есть, громко чавкая, а тем двум сыщикам, что оставались снаружи, их товарищи предложили тоже принять участие в пирушке. И из котомок у этих двух сыщиков торчали веревки и цепи.

А старуха Стевен высунула язык и, хихикнув, сказала:

— Отсюда никто не уйдет, не расплатившись!

И тут она заперла все двери, а ключи положила в карман. Жиллина подняла бокал и сказала:

— Птичка — в клетке. Выпьем по этому случаю!

А две девушки, Гена и Марго, спросили ее:

— Ты опять кого-то предашь на смерть, злая женщина?

— Не знаю, — отвечала Жиллина. — Выпьем!

Но три девушки не захотели пить с нею.

Тогда Жиллина взяла виолу и запела:

Под звон моей виолы

Я день и ночь пою;

Мой норов развеселый:

Любовь я продаю.

Астарта захотела

Свой пыл в меня вдохнуть —

В божественное тело,

В трепещущую грудь.

Полна мошна тугая?

Пусть ливень золотых

Прольется вмиг, сверкая,

У белых ног моих.

Мне мать — нагая Ева,

Отец мне — сатана.

Твои мечтанья дева

В явь обратить вольна.

Я буду робкой, властной,

Холодною, шальной,

Стыдливой, сладострастной —

Что хочешь, дорогой!

Все продается ныне:

Терзанья, благодать,

Душа и взор мой синий…

Могу и смерть продать!

Под звон моей виолы

Я день и