Однако жил Тейтр по-прежнему у вдовы Гвендолин, и Гест подозревал, что он делит с нею не только стол, во всяком случае, с тремя ее малолетними сыновьями он играл как с родными, вдобавок в повадке его появилась легкая вальяжность, а ее, пожалуй, можно объяснить только постоянным общением с женщиной.

Сам Тейтр об этом не распространялся, называя Гвендолин «вдова», «она» или «женщина». Хельги отказался впредь ночевать в замке. Мало того, Тейтр решил, что в Исландию возвращаться не станет.

— Мне Англия по душе, — сказал он, будто и впрямь так думал, а особенно ему по душе непроходимые леса, где еще больше дичи и птичьего гомона, чем в норвежских, даже в зимнюю пору, там и кабаны водятся, и возвращаться ему некуда — здесь у него есть все, а там нет ничего.

Гест тоже был не чужд этаких помыслов, ведь неволя, в коей его держал ярл — своими странными приказами, неожиданными вопросами и раздражающими требованиями, — почти вывела его из апатии, оживила, это была игра, словесная игра, ярл бросал ему вызов, и Гест вызов принимал, выражался обиняками и загадками, хитрил, порой испытывал ярлово терпение, высказываясь искренне, начистоту, в том числе о настроениях в войске и об управлении городом, или упорно настаивая, что ярлу необходимо сделать городу щедрый подарок, например орган, дабы обеспечить себе полную поддержку архиепископа. Ярл то усмехался, то позволял себе короткие взрывы возмущения, а не то пускался в пространные рассуждения о распрях и о важных людях, особенно в Берниции, на вечно беспокойной границе Нортумбрии с Шотландией короля Малькольма, этой тенью на севере. Однажды ночью он поднял Геста с постели, чтобы тот стал свидетелем его встречи с Ухтредом, а затем они вместе обсудили, что можно сделать в обеспечение мира на севере.

Но после встречи ярла занимало только одно:

— Ухтред выглядит так, будто он уже мертв, правда?

Гест сказал, что, на его взгляд, Ухтред производит вполне надежное впечатление.

— В том-то все и дело, — сказал Эйрик, с таким видом, будто пытается представить себе, каково быть Ухтредом именно сейчас, и было это наверняка ужасно, потому что он спросил, случалось ли Гесту когда-нибудь чувствовать сострадание.

— Да, — ответил Гест.

— К кому же?

Гест рассказал о хавгламских детях, но подразумевал и себя как ребенка, себя и сестру, эта легкая жалость к себе заставила его покраснеть, ведь на самом деле он думал обо всех детях, и о бедняках, и о калеках, и даже об иных из числа сильных мира сего. Слушая его, Эйрик смотрел все более задумчиво, будто соглашаясь, но затем заметил, ему-де странно, что Гест не упомянул про Хельгу на льдине.

— Она же была ребенком, — сказал Гест.

— Да, то-то и удивительно, — отозвался ярл. — Как подумаешь, сколь долгий срок для ребенка — семь дней и семь ночей. Но она ведь хотела жить, верно?

— Конечно. Только вот все считали ее умершей, а в таком случае нет смысла оставаться в живых.

— Н-да, удивительно, — повторил ярл. — Так происходит и когда умираем мы?..

Но прежде чем Гест успел ответить, ярл быстро отвел глаза, ссутулился и обронил:

— Гюда хочет иметь много детей, а я не могу дать ей этого. И могу сказать обо всем об этом тебе, но не Дагу и никому другому, вот почему ты здесь, понимаешь?

— Да, — тихо сказал Гест и подумал, что разговор с ярлом все равно что разговор с самим собой, к примеру разговор о времени, величайшей божественной тайне, это же оказались собственные Гестовы мысли. Интересно, а как думает ярл? Может, и для него разговор с Гестом как разговор с самим собой? Впрочем, этот вопрос он задавал себе и раньше, но ответа так и не нашел.

— Что же такое, собственно говоря, сострадание? — произнес ярл. — И какая от него польза?

— Я не знаю.

— Речь не об Ухтреде! — сердито воскликнул ярл. — Ты разве не понял, что, когда мы впервые встретились, ты, отомстив за молодого парня, который не состоял с тобою в родстве, говорил о законе, живущем в твоем сердце, а ведь это не что иное, как сострадание. Вот почему я задал тебе этот вопрос.

Впервые Гесту отчетливо вспомнилась пощечина, которую он дал Кнуту священнику, потому что мысли переполняли его, как полая вода, грозящая прорвать непрочную запруду; Вига-Стюру он отомстил, ибо того требовали долг и ненависть, тогда как месть Транду Ревуну и Одду сыну Равна объяснялась состраданием, добротой или даже любовью, какие он почувствовал к совершенно чужим ему людям, к хавгламским детям, тою же самой загадочной силой, которая побудила его отца принять Эйнара.

Однако итог подвел ярл:

— Месть, кажется, произрастает повсюду, как ни крути и какому богу ни поклоняйся. Потому-то ты все еще в сомнениях, да-да, в сомнениях, ты не вполне веруешь в того Бога, к которому обратился, ты таков же, как я.

Вот какова была его неволя, клетка не слишком заметна, тьма не слишком непроглядна, а сил, чтобы снова сбежать, опять же недоставало — да и куда сбежишь? Вдобавок ночами он слышал глас Божий, словно ветер в листве, так новое время года нежданно приходит в заснеженный край и превращает его в райские кущи, и, лежа под одеялом, Гест обдумывал, что он завтра скажет ярлу, дабы упредить его.

Хорошие были мысли.

Пусть даже ничего из них не выходило — лишняя забава, игра, в которой Гест проигрывал, ведь ярл не Тородд Белый, не Ингольв и не три брата-безбожника в уединении норвежских нор, ярл видел его насквозь и разбирался в том, чего сам он не понимал, вдобавок вроде как смеялся над этим. Теперь вот взял в привычку называть его рану стигматом, с нескрываемым ехидством, а Гест понятия не имел, что означает это слово. Когда же спросил у Вульфстана и выяснил, то опять устыдился: мне бы следовало это знать, думал он, рана-то моя, и я должен был прикинуть, что о ней можно подумать.

По дороге в Ноттингем Хавард был неразговорчив, однако лицо его приобрело естественный сероватый цвет, ел он все лучше, мог гулять по улицам и даже немного охотился с Митотином в дубовых и буковых лесах вокруг города. Как-то раз, когда вдвоем с Гестом отправился в леса, он придержал лошадь и смущенно и торжественно объявил, что пришло время поблагодарить исландца за спасение его жизни, и добавил, что теперь все между ними полностью решено, они квиты.

Прозвучали эти слова так, будто дружеству их пришел конец и надобно восстановить его, на более сложных условиях.

— Твоя рана как-никак заживает, — сказал Гест, — моя же по-прежнему открыта.

Хавард надолго задумался, потом заметил:

— Ты крещен.

Гест с любопытством посмотрел на него:

— Ты тоже хочешь принять крещение?

— Может быть, — проговорил Хавард и добавил, что с некоторых пор начал удивляться, почему отец с матерью не окрестили детей, когда сами приняли веру, что вообще-то вполне в духе Ингольва, он ведь никогда не умел выбрать надежную позицию. Потом стал рассказывать, что видел, лежа в горячке, бредовые картины, совершенно ему непонятные: они с Гестом скакали берегом Мера на юг, высылая вперед Митотина, а тот всякий раз возвращался с предметами, совершенно не поддающимися истолкованию, — то принес человечью голову, похожую вроде бы на хладирского ярла, то змею, что грызла его, Хавардово, сердце, то шкурку выдры, которая в детстве служила ему игрушкой, а теперь оказалась продернута сквозь носы всех братьев, точно этакое здоровенное бычье кольцо, все они сидели за столом в Хове, как скотина на привязи, Ингольв в полусне на почетном сиденье.