С годами Снежинка превратилась для Коллетона в символ удачи. Говорили, что город живет и процветает до тех пор, пока белый дельфин осчастливливает его своим присутствием. Иногда Снежинка надолго пропадала, потом вдруг снова появлялась близ прибрежных островов Южной Каролины. Даже местная газета отмечала исчезновения и возвращения белого дельфина. Снежинка вплывала в главное русло реки, грациозно двигалась вдоль берегов, и весь город несся приветствовать своего живого символа. Торговля замирала; жители бросали дела и спешили на берег. Но в главном русле Снежинка показывалась редко, что делало каждый ее визит особо чтимым событием. Животное-символ, животное-дар, дельфин, наделенный царственным величием и изгнанный сородичами. Стоя у реки, люди выкрикивали имя Снежинки, приветствовали ее, восхищались ее белизной. Они были ее единственной семьей.

Наконец дед завел мотор, и мы понеслись обратно. Снежинка выпрыгнула из воды. В свете закатного солнца ее брюхо было почти фиолетовым.

— Она плывет вместе с нами, — сказал дед, направляя лодку к Снежинке. — Если это не доказательство живого Бога, тогда вообще доказательств не существует. Вы можете думать: разве Господу мало обычных дельфинов? Разве в них недостаточно красоты и совершенства? Но Бог создает еще более прекрасные существа, дабы усладить глаза человеческие.

— Никогда не видела Снежинку так близко, — призналась Саванна. — Надо же, совсем белая, как скатерть.

Но когда расстояние между нами и дельфином сократилось до двадцати ярдов, выяснилось, что Снежинка не совсем белая. Когда она резко выныривала из воды, кожа ее спины отливала нежнейшими тонами; плавники вдруг становились серебристыми. Оттенки ее кожи постоянно менялись, и ни один не повторялся дважды. Снежинка кружила вокруг лодки и напоминала молоко, вылитое в воду. Выпрыгивая и замирая в воздухе, Снежинка обретала цвет предзакатного солнца, а по возвращении в воду вновь становилась молочно-белой.

Некоторые эпизоды моего прошлого — что разбежавшиеся шарики ртути; мне никак не собрать их, они никак не выстраиваются в одну картину. Только символы, фрагменты, замирания сердца. Помню реку, панораму города, деда, направляющего лодку к другому берегу, мою сестру, охваченную экстатическим восторгом, который впоследствии был выражен в самых лучших и сильных ее стихах. Помню металлический запах собранных устриц, оглушительные детские голоса на берегу… Когда в реке появлялся белый дельфин, к обыденной жизни примешивалось чудо. В моих снах Снежинка плавает по-прежнему — белое божество, питающее и огонь, и темные холодные воды моей истории. В моем детстве хватало разных мерзостей, но река никогда не обманывала и не предавала меня. И ее богатства, благодаря которым мы существовали, не были фальшивыми.

Когда мы проходили под мостом, я увидел на воде тени людей, собравшихся посмотреть на Снежинку. Горожане облепили бетонные ограждения моста; они стояли кучками, их головы напоминали бусины порванных четок. Какая-то девочка громко умоляла Снежинку вернуться под мост. Зрители сгрудились и на понтонных причалах, качаясь вместе с ними на приливных волнах. Все указывали туда, откуда недавно выныривала Снежинка.

Для моего деда появление белого дельфина было равнозначно белозубой улыбке Бога, вдруг явившегося ему из морских глубин.

— Благодарю Тебя, Господи, — услышали мы слова Амоса.

Если что-то во внешнем мире глубоко его трогало, молитвы рождались в нем спонтанно и так же спонтанно изливались из его уст.

— Огромное Тебе спасибо, Боже, за все это.

Мы с Саванной почти одновременно обернулись к деду, и этот добрый человек нам улыбнулся.

Впоследствии, через много лет после смерти деда, я часто сожалел, что не стал таким, как он. Да, мальчишкой я обожал его; он был для меня примером взрослого мужчины, у которого всегда можно найти защиту, который никогда не поднимет на тебя руку и не обидит словом. Однако тогда я не сумел полностью оценить деда. Я не знал, как надо относиться к святому, как почитать его, скромно восхваляя его естественную невинность и щедрую простоту. Теперь-то я понимаю: часть меня хотела бы странствовать по миру, как странствовал он, быть шутом, исполненным пламенной веры, соединять в себе дурака и лесного принца, до краев наполненного Божьей любовью. Я с удовольствием бродил бы по его южному миру, благодарил бы Бога за устриц и дельфинов, восхвалял бы Его за птичье пение и иглы молний, видел бы отражение Бога в воде ручьев и глазах бездомных кошек. Я беседовал бы как с друзьями с дворовыми собаками и танаграми; я бы общался с такими же путниками, встречающимися мне на иссушенных солнцем дорогах, и при этом был бы опьянен Божьей любовью, творил бы добрые дела с упорством радуги, соединяющей своей величественной аркой два отдаленных поля. Я был бы счастлив видеть мир глазами, способными только удивляться, и иметь язык, скорый на благодарность.

Когда Снежинка двинулась вверх по реке, я остро ощутил ее пронзительное одиночество изгнанницы. Зато мой дед… Ах, я знал, какие чувства испытывает дед, наблюдая за плывущей Снежинкой. Она нырнула, оставив водную воронку, потом снова показалась, прежде чем скрыться за зеленым мысом суши, в том месте, где река поворачивала вправо.

Брат ждал нас на причале. Заходящее солнце светило нам прямо в глаза, и мы могла разглядеть только силуэт Люка. Дед заглушил мотор. Люк ногой прижал лодку к причалу и поймал брошенный мной канат.

— Видели Снежинку? — спросил он.

— Она резвилась, как щенок, — ответил дед.

— Толита пригласила нас всех на обед, — обратился Люк к нам с Саванной.

— Мы ей устриц привезли.

— Отец прислал фунтов пять креветок. Сейчас Толита их жарит.

— А мы подходим, смотрим: ты на причале, великан великаном, — сказала Саванна. — Вот уж не думала, что ты до сих пор растешь.

— Расту, сестренка. И не хочу, чтобы разные карлики мешали мне расти дальше.

Я кидал Люку устриц, а он ловил их и складывал в таз. Потом мы привязали лодку и по траве зашагали к дому.

Мы устроились на заднем крыльце, чтобы поесть устриц. Я открыл створки крупной раковины и стал неспешно, с наслаждением высасывать содержимое. Для меня нет ничего вкуснее свежей устрицы с ее неповторимым букетом ароматов и ощущений. Это запах океана, едва-едва обретшего плоть. Люк пришел не один, а с нашей матерью. Из кухни доносились голоса обеих женщин, занятых серьезным делом — приготовлением пищи для своих семей. На востоке серебристой капелькой взошла Венера. Невидимые цикады начали свои безумные прения в парламенте насекомых. В доме включили телевизор.

— Я сегодня встретил тренера Сэмса, — сообщил Люк, изящно вскрывая устрицу. — У нас действительно будет учиться цветной парень.

— И кто же? — поинтересовалась Саванна.

— Бенджи Вашингтон. Сын работника похоронного бюро.

— Я его как-то видела.

— Он ниггер, — заметил я.

— Не произноси этого слова, Том, — вспыхнула Саванна. — Мне оно не нравится. Очень даже не нравится.