больше отступают от Чёрного. Князь Конрад Мазовецкий готов принять их жертву.

– Так же, как Опольский! – прервал Павел. – Принять, а потом сидеть дома со сложенными руками, покуда зрелый плод сам ему в рот не упадёт.

– Конрад имеет другую кровь! – возразил Кристин.

– Почему тянет?

– Потому что мы ни сегодня, ни завтра готовы не будем, – сказал каштелян. – Мы хотим поставить на своём, но должны собрать силу, чтобы не пойти под меч, как те, которых Болеслав побил у Богуцина. Мы не пойдём кое-как…

– А меня дадите уморить в этом проклятом замке, – крикнул епископ, – чтобы мои глаза мести не видели!

– Поспешность может всё погубить, – отозвался прибывший. – Освободить вас из заключения найдутся другие способы. Для освобождённого найдётся схоронение…

Не давая ему говорить, Павел слегка его стукнул. Тяжкий вздох вырвался из его груди, он в отчаянии схватился за голову… замолчал.

Каштелян, то и дело неспокойно оглядываясь, добавил:

– Слышно, что Чёрный, хоть интердикта не боится, был бы склонен к миру.

Глаза ксендза Павла прояснились – он раскрыл объятия.

– Пусть пришлёт! Пусть пожелает мира! Я заключу его!

Напишу ему что захочет… лишь бы был свободным для мести ему.

Вы без меня, – добавил он импульсивно, – ни ты, ни Варш, ни ваш Конрад никогда ничего не сделаете! Какой-либо ценой меня нужно отсюда вызволить, чтобы вас пробуждать, подстрекать, не дать уснуть, не позволить раскладывать на годы то, что давно должны были сделать. Он растёт в силу, а мы слабеем!

Он беспокойно начал ходить по комнате.

– Купите мою свободу за наивысшую цену! – прибавил он.

Каштелян что-то шептал, стараясь его успокоить, но Павел уже мало его слушал.

– Значит, вам было не с чем ко мне приходить, – добросил он наконец. – Езжайте! Возвращайтесь! Не давайте им уснуть! Нажимайте на князя Конрада, пусть не оттягивает! Я заключу мир, поеду в Краков, чтобы вырвать у него остаток землевладельцев. Он останется один, со своими немцами, и позорно должен будет уйти.

Заключённый ещё епископ Павел в мыслях уже чувствовал себя победителем. Потерянное время его мучило.

– Езжай! – кричал он Кристину. – С нами Варш, воевода Жегота, Януш, все вожди. Разве мало нас будет! Пойдут иные за нами.

– Жегота? – спросил Кристин с недоверием.

– В воеводе я уверен, как в себе, а за ним землевладельцы потянутся. Пусть Конрад объединится с мазурами, захватит Познань, завоюет Силезию. Кровь у него рыцарская, вояка…

Снова сделаем Краков великой столицей, будет на ней всеми землями править.

Он говорил в возбуждении с поспешностью и горячкой, не давая ответить Кристину.

– Поспешите с освобождением и миром, торопитесь, чтобы Гнезно не оставался долго опустевшим. Пастыря нет, головы нет и мы безоружные! Испугаются отлучения, раз Бога не боятся! Иди, спеши!

И заканчивая, он чуть не выпихивал его за дверь.

– Без меня вы ничего не сделаете, – говорил он. – Пропадёт ваше значение, старые законы! Лешек с немцами пострижёт вас в неволю. Рыцарства не будет, будут только солдаты… иди!

Кристин отступил к двери. Задыхающийся епископ, остановившись у двери, забыв, что его могли слышать стражи, повторял ещё:

– Иди и спеши!

Когда Кристин исчез с поля зрения, он дрожащей рукой сделал за ним крест и вздохнул легче.

Надежда на свободу рассветала!

Спустя несколько дней приехали присланные Лешеком посредники. Таинственные приятели епископа, находящиеся вместе с ним в заговоре, смогли вынудить князя на этот шаг. Обещали, что епископ, дважды претепев, станет спокойным и верным нязю.

Когда к этому договору прикладывали печати, у Павла из уст невольно вырвалось:

– Будете мудрыми, если схватите меня в третий раз!

VII

Тот, кто знал старый Краков, либо слышал о нём от родителей, сравнивая его с новым, – прежней крепости в этом ссвежем поселении найти не мог.

После татарских наездов и уничтожения там стало то же, что позже с Вроцлавом. Его густо облепили муравьи из немецких пришельцев, захватили, стали править в нём. На улицах уже была слышна только их речь, а те крупные и влиятельные землевладельцы, что раньше стояли тут во главе, защищали город и распоряжались в нём, стали гостями. Старое мещанство погибло, рассеялось, исчезло… утонуло в этом наводнении поселенцев.

Так уже было при Болеславе Стыдливом, теперь при Лешеке, это ещё росло и укреплялось. Чёрный хорошо чувствовал то, что землевладельцы не были к нему расположены. Ему приписывали суровые преследования после покушения князя Опольского.

Боясь краковян, стягивал сюда Лешек всё многочисленней прибывающих швабов, саксонцев, франконов, силезцев, которые селились на своём немецком праве, на больших привилегиях и подарках, сами себе господа, потому что их никто коснуться не смел.

И в замке выглядело так же как в городе. Хотя княгиня Грифина сначала чувствовала себя чужой среди немцев, и они добились её расположения. Кроме них, у неё были ещё свои русины и венгры.

Отпущенный на свободу епископ Павел не терял ни минуты и продолжал дальше свои интриги, но два года уже продолжались его подстрекательства, а князь Конрад ещё колебался и не смел открыто выступить против Чёрного, которого боялся. В течение этих двух лет Лешек, однако, становился всё менее страшным.

Не было в поле более храброго вождя, чем он, но дома пан был неосторожный и недальновидный. Война была его призванием.

Он верил в своё оружие, об остальном не заботился.

Однако уже в этом году и у него стали открываться глаза, предвидел, что вскоре будет должен противостоять тяжёлым нападениям. Ему доносили о готовящихся на него покушениях, но его это немного волновало, потому что войну любил.

На дворе Чёрного, состоящего из весьма разнообразных людей, почти из одних чужеземцев, поляков было немного.

Из оставшихся, которых оттолкнуло оказываемое немцам первенство, всё чаще кто-нибудь отказывался, выскальзывал, исчезал. Немцы с венграми и русинами занимали почти все важнейшие должности при дворе. Из старых краковских родов, какие раньше практически одни окружали своих панов, приезжие не давали никому туда добраться. Их также там было не видно.

Значительная часть Топорчиков выехала прочь, других мало видели в Вавеле. Лешек заменял их, стягивая из Германии и Венгрии всё новых людей. Он никогда на это не жаловался – пан был молчаливый, терпеливый и мужественный. Казалось, он до последнего допускает зло, чтобы потом обезглавить одним взмахом меча.

Княгиня Грифина очень тревожилась, иногда она его остерегала, но он её не очень слушал. Давал говорить, не спорил, а со своей дороги спихнуть себя не давал. Когда своих не хватало, он должен был делать всё немцами и не жаловался на это. Он также всё