— Молочай, — пояснил Ноздря. — Он растет тут лишь потому, что Аллах специально посадил его, чтобы помогать путешественникам. В жаркое время года стручки молочая созревают, раскрываются и разбрасывают свои семена. Они начинают растрескиваться, когда пустынный воздух становится таким же жарким, как человеческая кровь. Когда же воздух становится еще горячей, то стручки начинают раскрываться все чаще. Таким образом, путешествующий по пустыне может определить, услышав, как громко трещат стручки молочая, что воздух стал настолько жарким, что он должен сделать остановку и укрыться в тени, иначе странник погибнет.

Этот раб, несмотря на его подлую натуру, невероятную похоть и отвратительный характер, был опытным путешественником. Он рассказывал и показывал нам множество полезных или интересных вещей. Например, когда в самую первую ночь в пустыне мы остановились, чтобы разбить лагерь, он слез со своего верблюда и воткнул в песок палку, которой его погонял, наклонив ее в том направлении, куда мы двигались.

— Возможно, это понадобится нам утром, — объяснил Ноздря. — Нам надо постоянно идти к тому месту, откуда восходит солнце. Но если в это время в воздухе будет песок, то мы не сможем определить направление.

Безбрежные пески Деште-Кевира были не единственной опасностью для человека. Само название, как я уже говорил, означает Большая Соляная пустыня, и по праву. Обширные просторы здесь засыпаны вовсе не одним только песком. Они представляют собой клейкую массу, недостаточно влажную, чтобы она называлась грязью или топью, потому что ветер и солнце высушивают эту массу, превращая ее в затвердевшую плотную соляную поверхность. Путешественникам здесь частенько приходится пересекать одну из таких сверкающих, размельченных, вызывающих дрожь, ослепительно белых соляных корок, и они должны делать это осторожно. Кристаллы соли еще более колки, чем песок; даже мозолистые подошвы верблюдов можно поранить до кровоточащей плоти; и если всаднику приходится там спешиваться, то сначала он раздерет себе обувь, а потом и ноги. А еще шероховатая поверхность пластов соли превращает эти территории в то, что Ноздря называл «зыбучие земли». Иногда верблюд или человек своим весом проламывают корку. Если это случается, то животное или человек падают в эту грязь. Из этого зыбучего соленого песка невозможно выбраться самому, там нельзя даже стоять, ожидая, пока помощь придет. Зыбучий песок медленно, но неотвратимо затягивает все, что в него попадает, засасывает внутрь и смыкается вновь. И если рядом на твердой земле не оказывается спасителя, то несчастный, который упал, обречен. По словам Ноздри, целые караваны людей и животных исчезли так без следа.

Вот почему, когда мы подошли к первой такой соляной равнине, то хотя она и выглядела так же безобидно, как слой инея, не вовремя покрывший землю, мы остановились и тщательно обследовали ее. Перед нами впереди до самого горизонта сверкала белая корка, она тянулась так далеко во все стороны, насколько хватало глаз.

— Мы можем попробовать обойти ее, — предложил отец.

— На картах Китаба такие детали не отмечены, — сказал дядя, задумчиво почесывая локоть. — Во всяком случае, мы не знаем, как далеко она тянется, и даже не можем предположить, где окольный путь будет короче, на юге или на севере.

— Если мы будем обходить все корки, — заметил Ноздря, — то останемся в этой пустыне до скончания века.

Я молчал, потому что совершенно не разбирался в путешествиях по пустыне, и мне совершенно не было стыдно, что решение будет принято без моего участия более опытными людьми. Мы вчетвером сели на наших верблюдов и начали всматриваться в даль, оглядывая сверкающую пустошь. Малыш Азиз, который остался позади, заставил своего вьючного верблюда лечь и слез с него. Мы и не заметили, что он делает, пока Азиз не подошел к соляной корке. Мальчик повернулся, посмотрел на нас и спокойно улыбнулся, а затем произнес голоском, напоминающим пение птички:

— Теперь я смогу отплатить вам за вашу доброту и за то, что вы привели меня сюда. Я пойду вперед и буду определять по сотрясению корки, насколько прочна ее поверхность. Я доберусь до твердой земли, а вам останется только следовать за мной.

— Ты поранишь ноги! — запротестовал я.

— Нет, мирза Марко, я легкий. А еще я взял на себя смелость достать из вьюков эти две тарелки. — Он поднял два золотых блюда, которые отправил с нами шах Джаман. — Я пристегну их ремешками к моим туфлям, это самая лучшая защита.

— Но тем не менее это опасно, — сказал дядя. — Ты, конечно, молодец, что храбро вызвался добровольцем, парень, но мы поклялись, что с тобой ничего не случится. Лучше кто-нибудь из нас…

— Нет, мирза Маттео, — произнес Азиз тоном, не терпящим возражений. — Если я случайно провалюсь, вам будет легче выдернуть меня, чем кого-нибудь более тяжелого.

— Он прав, хозяева, — сказал Ноздря. — Ребенок не лишен здравого смысла. И, как вы отметили, доброго сердца, ибо он храбр и предприимчив.

Итак, мы позволили Азизу двигаться впереди и последовали за ним на безопасном расстоянии. Мы шли медленно из-за шаркающей походки мальчика, к тому же это причиняло меньше боли верблюдам. Мы пересекли эту зыбучую землю в целости и сохранности и, прежде чем наступила ночь, оказались на надежном песке, где можно было разбить лагерь.

Лишь один раз в тот день Азиз внезапно провалился под твердый слой поверхности. С сильным треском корка разбилась, словно стеклянная, и он по пояс упал в жижу, которая была под ней. Мальчик не вскрикнул от страха и даже не хныкал, когда дядя Маттео слез с верблюда, развернул свою седельную веревку и, набросив ее на Азиза, осторожно вытянул того обратно на твердую землю. Но мальчик отлично знал, что на какое-то время завис над бездонной пропастью, потому что, когда все мы озабоченно столпились вокруг, его лицо было бледным, а голубые глаза огромными. Дядя Маттео обнял малыша и прижал к себе, нашептывая ободряющие слова, пока мы с отцом отряхивали его одежду от быстро засыхающей грязи с солью. К тому времени, когда мы управились, мужество вернулось к Азизу, и он настоял на том, что снова пойдет впереди, чем вызвал у нас всех восхищение.

В последующие дни, когда мы вновь подходили к соляной равнине, нам оставалось лишь гадать, рискнуть ли пройти корку сразу или разбить лагерь на ее границе и подождать до утра. Мы всегда очень боялись, что можем оказаться посередине такой вот зыбучей земли ночью. Вот уж когда нам пришлось бы принимать одно из двух одинаково непривлекательных взаимоисключающих решений: попытаться поспешить, бросив вызов ночной мгле и ее сухому туману, который в темноте гораздо больше действовал на нервы, чем во время дневного перехода; или разбить лагерь на солончаке, не зажигая огня, потому что разводить костер на такой поверхности очень опасно: огонь может растопить ее, и тогда все мы вместе с животными и грузом рискуем оказаться в зыбучем песке. Разумеется, лишь благодаря нашей счастливой звезде — или благословению Аллаха, как заявили двое наших мусульман, — мы чисто интуитивно все-таки делали верный выбор и каждый раз проходили соляную равнину до наступления темноты.

Таким образом, нам ни разу не довелось разбивать лагерь на страшных зыбучих землях, хотя признаюсь честно, что разбивать его в любом другом месте пустыни, даже на песке, который, мы были уверены, под нами не исчезнет, все равно не доставляло радости. Песок, если присмотреться повнимательней, даже самый горячий, стоит лишь солнцу закатиться, становится очень холодным. Нам всегда приходилось сперва согреться у огня, прежде чем, закутавшись в одеяла, заползти в свои шатры. Однако несколько ночей выдались такими холодными, что нам пришлось разгрести костер на пять отдельных кучек, позволить им прогореть, чтобы согреть песок, и только после этого расстелить на этих местах одеяла и поставить над ними шатры. Но даже тогда песок не слишком долго сохранял тепло, и к утру мы закоченели и дрожали от холода. В такой вот невеселой обстановке мы должны были вставать и встречать следующий день в безрадостной пустыне.