На пару минут он заглядывает домой, на Тверскую, где вынужден отражать телефонную атаку, причем звонили «высшие чины государства», такие как генерал армии Шлягов, начальник Главпура, предполагавший, что он обладает информацией о том, что происходит. Дав понять генералитету, что по не зависящим от него причинам он не может распространяться о деталях происходящего, он дует в редакцию, куда люди уже валят толпами, принимая его не то за нового министра культуры, не то за главу одного из департаментов ГКЧП. Все они справляются, насколько серьезен переворот, будет ли срезан слой управленцев, хотят участвовать, и поначалу он объяснял им подлинное положение дел, а потом махнул рукой и принялся раздавать задания: возглавьте танковую дивизию и направляйтесь на Минск; вам поручено взять Соловки, а вам — обеспечить прорыв в пиренейском направлении. Странные фарсовые нотки чувствовались во всей этой чрезвычайщине с самого начала. Уже в первый день его удивляет, что после трансляции манифеста ГКЧП дикторы как ни в чем не бывало предоставляют слово Ельцину, который называет введение чрезвычайного положения и отстранение Горбачева антиконституционным; опять же, при объявленном военном положении, связь не отключена, можно общаться с заграницей. Разумеется, по неопытности он еще не понимает, до какой степени половинчатыми были меры ГКЧП.

После обеда, перемещаясь с Цветного на Герцена, в Дом Ростовых, он успевает подумать о возможностях, которые сулит ему победа ГКЧП, сплошь состоящее из его хороших знакомых. Пост министра его не привлекает — он знает, что прямая административная деятельность бистро ему наскучит. А вот «День» — а он любил свою молодую газету — можно было сделать центральной политической газетой страны и загасить через нее либеральный пожар.

Проханов с членами ГКЧП.

Чрезвычайное заседание секретариата Союза писателей, посвященное обсуждению создавшейся политической обстановки, вел Сергей Михалков. «Вечный конформист», он выступает с предложением поддержать ГКЧП. Проханов тотчас же выбегает из зала — позвонить в редакцию «Дня» о михалковском решении, успеть вставить в гранки номера. Вернувшись, он застает на трибуне осторожного Феликса Кузнецова, который предлагал осмотреться и не принимать категорических скоропалительных решений, «дать процессам развиться». Затем слово предоставляют самому Проханову — и тот, вместо того чтобы спеть гимн ГКЧП, неожиданно заявляет, что, по его мнению, роль Союза писателей заключается в том, чтобы в этот жестокий период истории, когда идет реставрация централизма, уберечь от репрессивных ударов демократическую часть культуры, над которой нависает опасность. «Я решил сыграть роль такого Горького, который спасал интеллигенцию. Я все-таки был не вульгарный политик, я понимал, что возможные репрессии консервативного режима могут коснуться той оголтелой, распоясавшейся либерально-демократической литературы, которая вся была политизирована. Если заниматься чисткой политической и идеологической, то, конечно, надо было чистить не только партию Горбачева и Яковлева, выскабливая из нее метастазы либерализма, но и, конечно, газеты, культуру, театры, все. Но тогда я проявил толерантность — может, заигрался». Озадаченный услышанным, секретариат разошелся, так и не приняв никакого решения. (На секретариате меж тем присутствовал некто Владимир Савельев, референт, который тут же отбил в «Комсомолку» сообщение о том, что секретариат Союза писателей СССР принял решение поддержать ГКЧП, читай: консервативный СП — гнездо путчистов. По мнению Проханова, это была провокация, поставившая после 21 августа СП под удар и сделавшая его легкой добычей Евтушенко, Г. Бакланова и Тимура Гайдара. «Удивительно, никто из секретарей не пришел защищать Союз писателей СССР. Все сдрейфили, ушли».)

20 августа по телевизору показывают пресс-конференцию — дрожащие руки Янаева крупным планом, а затем гоняют «Лебединое озеро». Я напоминаю ему о довольно убогом виде его друзей и их скудном идеологическом репертуаре. «Да, я все помню. Ну, видите ли, руки тряслись у всех. У Брежнева, и у Черненко, и у Андропова. Я думаю, этот тремор — знак принадлежности к аристократической, партийной касте. А „Лебединое озеро“, ну что вы — это все равно что „Нибелунги“ для Третьего рейха». В «Последнем солдате империи» провал пресс-конференции и трясущиеся руки участников объясняются тем, что в зале находился «главный маг Солнечной системы, полковник Джон Лесли из Балтимора». Именно он, «расправив над рядами черный перепончатый купол крыльев», навел на сцену холод и, как Хоттабыч на экзамене по географии, замутил сознание гэкачепистов и заставил их нести чушь. Тремор? «Люди за столом замерзали. Над ними висели огромные тяжелые сосульки. Их окружили сугробы, над которыми неслась поземка, туманила их окоченелые тела».

Верил ли он в победу ГКЧП? «Конечно, с самого начала». Что, по его мнению, должны были сделать путчисты? Им надо было заполнить телевизор компроматом на Ельцина (которого «много было»), быстро устроить над ним показательный процесс. «Интернирование одного Ельцина сняло бы вообще всю проблему ГКЧП». Пытался ли он включиться в процесс? Звонил им? Да, но к тому моменту все они были для него практически недоступны. У него не было ни прямой линии, ни даже «вертушки» — а те все время заседали и мотались между Москвой и Форосом, ведя переговоры с Горбачевым. За все эти три дня ему удалось переговорить только с Варенниковым и несколько раз с помощником Бакланова. «На самом деле я ГКЧП не управлял: какое отношение я, писатель, журналист, мог иметь к блокированию связи, к распределению дивизий, к депортациям, к арестам? Я же не был включен в структуры партии. Мои отношения с этими людьми были внеструктурные, товарищеские, советнические».

Наверное, он чувствовал некоторую обиду — понимая, что его обделяют; может быть, те же ощущения испытывал Пушкин, не допущенный к декабристскому восстанию. «У меня было некоторое сожаление на этот счет… Даже теперь оно остается. Я, конечно, мог быть таким Геббельсом ГКЧП, я бы смог создать, как мне казалось тогда, информационное обеспечение. Я точно был бы разнообразнее в выборе балетов и, кроме „Лебединого озера“, мог поставить еще „Щелкунчик“ или „Жизель“, и даже „Красный мак“… Но, с другой стороны, я не убежден, что справился бы с той ролью, на которую претендовал. Я что-то знал о телевидении, вел программу „Служу Советскому Союзу“, но практически не понимал значения телевизионных технологий. Это ведь целая культура. В прессе — да, закрыть либеральные газеты я бы мог». Между прочим, самое любопытное из того, что мне удалось выцыганить из Бакланова, — ответ на вопрос, почему Проханова не взяли в ГКЧП: во-первых, у того не было административного ресурса, во-вторых, он был его друг и он не имел права им рисковать. То есть все-таки как декабристы с Пушкиным. Ну а сейчас, спрашиваю я, как думаете, вы правильно поступили, не сделав Проханова своим Геббельсом? «Возможно, это было ошибкой».

Что было бы, если б Проханов был наделен неким административным ресурсом и напрямую участвовал в заговоре? Можно предположить, что очень быстро все закрытые СМИ по его инициативе снова бы пооткрывались и вовсю молотили бы ГКЧП, а он, говорящая голова путча, 24 часа в день в прямом эфире отбивал бы гэкачепистов — шутками, гневными филиппиками, пафосными бредами, высокомерием, до изнеможения, один против всех. Наверное, по сумме очков он проиграл бы, но это было бы красивое поражение, и запомнились бы от этого путча не только дрожащие руки Янаева.