Мы похоронили его в частной часовне в манакканской церкви: «Джордж Фаррарс, 1880–1947» – все, что было вырезано на надгробии. Мы не стали хоронить его рядом с моей матерью; я подумала, что она бы этого не хотела. Уильям, Джесси и я были единственными людьми на похоронах. Война смешала людей. Парры считались местной диковинкой: отца не любили и к этому времени многие семьи эмигрировали. Новые местные жители почти все были художниками, скульпторами, странниками, отдыхающими. Уильям и я были предоставлены сами себе, в относительном покое.

В 1959 году у нас родился сын. Джордж. Пару лет спустя я приехала в Лондон, встретила Джинни и узнала правду об Ашкенази. После этого я не возвращалась в Лондон, но и не очень хорошо справлялась, оставшись дома. Ты не узнаешь моего сына, Эл, – та, кто читает это.

Видишь ли, я пренебрегла всем, чему научилась у тебя. Я была зла и сердилась на своего маленького сына. Он это знает. У меня не было терпения. Я боялась его, боялась того, что ему было нужно, боялась того, что была назначена ему матерью. Он ужасал меня, его маленькие, извивающиеся ручки, протянутые ко мне из старой резной кроватки. Крепкие ноги, ковыляющие мне навстречу, его тревожная улыбка. Его вопросы, когда он научился говорить. Почему это наш дом? Почему в саду так много бабочек? Кто эта статуя без головы? Почему мы здесь живем? Встреча с Джинни в тот день лишь подтвердила то, что я знала: я плохая. Что я никогда не смогу быть хорошим человеком, не говоря уже о том, чтобы вырастить ребенка. Что этот дом прогнил до основания. Поэтому я пыталась заставить сына ненавидеть меня. Я сделала его таким. Я исказила его маленький разум холодностью и критикой. Я отослала его в школу, как только стало можно. Он был моим живым упреком, потому что я его создала, и я чувствовала, что никогда не должна была его иметь. Я не должна была продолжать род.

Каждые несколько недель я обходила дом, обращая внимание на трещины, плющ, сырость. Я ничего не говорила. Но постепенно наступил день, когда я начала верить, что должна убить этот дом, разорвать порочный круг и позволить ему снова кануть в небытие; и все же, сделав это, я снова заставила сына страдать, и я сожалею об этом.

О Джордж. Мне очень жаль. Я хорошо поработала над тобой. Я не торопилась. Я была абсолютно уверена, что ты ненавидишь меня, и дом, в котором ты вырос, и жизнь, которая у тебя была. У тебя были ночные кошмары, ты был одиноким и неуверенным в себе. Из-за меня, человека, который должен был заботиться о тебе, ты был застенчивый, печальный и несчастный большую часть своего детства – пока я не отправила тебя в школу. Думаю, я была рада, что ты ушел, потому что знала, что должна отпустить тебя. Чтобы заставить тебя уйти, убежать и не оглядываться. Я учила тебя очень, очень хорошо, не так ли?

О мой дорогой. Я желаю тебе счастья.

* * *

Я видела твое лицо, когда меня тащили в такси, заместитель моего отца, вцепившись мне в руку, вел меня, как маленькая девочка волочит куклу по тротуару. Я видела тебя, Эл. Как ты шла ко мне, руки в карманах, стройные ноги прыгают через пять ступенек к парадной двери Карляйль Мэншенз. Пять шагов, второй скол, и ты преодолеваешь их одним прыжком, или два четных, один нечетный, или нечетный – четный – четный: мы делали по очереди. Я слышала знакомый тихий, нежный свист, когда ты закрывала дверь, а меня держали в кабине, и рука отца зажимала мне рот.

Водитель, слепой ко всему, в общем мировом заговоре, просто сказал мягким тоном: «Вокзал Паддингтон, сэр?»

Сейчас ты смотрела на открытую дверь квартиры Ашкенази, вглядываясь в хаос внутри. Почесывая затылок, осматриваясь умными глазами, переступая через стекло (на него ты бы не наступила – ты все поняла). Когда машина отъехала от тротуара, отец отпустил мою руку. Мы молча ехали на юг, к центру города, прочь от пугающе тихих улиц Блумсбери.

Наконец он сказал:

– Мне нужно сказать тебе две вещи, и мы никогда больше не будем говорить об этом. Во-первых, ты снова напишешь этому человеку – на этот раз не просто записку, – с которым вы жили таким отвратительным, неестественным образом, и подтвердишь, что между вами все кончено.

– Нет, – сказала я и попыталась подергать ручку двери, но такси тревожно подпрыгнуло на боку. – Нет, я не стану. Выпустите меня. Ты не можешь это делать. Ты не имеешь права. Отец… – Я отчаянно толкнула дверь. – Выпустите меня!

Он засмеялся, и я навсегда запомню этот смех. Он был искренне удивлен. Почти весел. Я никогда раньше не видела его таким счастливым. Как будто наконец у него появился противник, готовый сразиться с ним.

– Да, ты женщина, – сказал он, – и ты моя дочь, и я имею право объяснить тебе, что, если ты не сделаешь то, что я хочу, ты будешь страдать. Я написал попечителям, которые присматривают за этой квартирой и пособием. Я сообщил им о хищническом поведении, что тебя заставили вступить в эти незаконные отношения. Они договорились, что траст, учрежденный Томасом Фишером для Элис Грейлинг, и аренда квартиры в Карляйль Мэншенз немедленно будут прекращены, в свете такого поведения.

Я сжала руки, одна сомкнулась на костях другой так, что кости щелкнули.

– Этого нельзя делать.

– Можно, и я уже сделал, но, пожалуйста, дай мне закончить. И прекрати пытаться убежать к ней. – Немного другим тоном, но он продолжал: – Тебе придется вернуться в Кипсейк, Теодора. Когда тебе исполнится двадцать шесть, поместье будет твоим, и если ты не будешь в Корнуолле, мы потеряем все.

– Почему ты… почему тебя это волнует? – сказала я сквозь стиснутые зубы. – Ты ненавидел мамину семью. Ты ненавидишь все, за что мы боремся. Почему тебя волнует, там я или нет?

Он отвесил мне традиционную пощечину, сильную и грубую, так что моя шея щелкнула от удара, и я мельком увидела сверкающие звезды в черном небе.

– Не говори, как продавщица. Меня это волнует, как ты выразилась, потому что я двадцать пять лет управлял поместьем и вкладывал в него свое время и деньги. Если ты все потеряешь, у меня ничего не останется. – Он рассмеялся. – Ты глупая сука. Мне плевать на Парров и их историю. Я хочу иметь крышу над головой, под которой можно умереть. Твоя глупая мать не оставила мне в завещании ни гроша… – Он замолчал, качая головой. – Мы больше не будем это обсуждать. Тебе просто нужно вернуться в Кипсейк. Иначе и быть не может. И то, что ты сбежала, доставило нам немало хлопот. Ты должна знать свои обязанности.

Я ничего не сказала и уставилась на широкие, спокойные дороги Мэрилибон и Риджентс-парк. У ворот стояла горничная и флиртовала с телеграфистом. Я слышала ее высокий смех, плывущий по ветру.

Эл сейчас была в квартире, увидела окровавленный башмак, корзину и кресс-салат в тазу, который я купила на ужин. Возможно, она уже увидела записку, которую я ей оставила.

– Но это не значит, что через несколько лет, после свадьбы, ты не вернешься в Лондон, не останешься с тетей Гвен, не будешь ходить по магазинам, как делала твоя мать. Но до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать шесть и ты не станешь настоящей хозяйкой Кипсейка, ты моя дочь и будешь подчиняться моему слову.