Не могла же я написать, что его вдохновила группа «Лед Зеппелин», которую он слушал на моем айподе.

Мой доклад и дневник Алекс вызвали большой ажиотаж. Не успела я сдать работу, как у меня пришли брать интервью из «Ле Монд», «Ди Цайт», «Гардиан» и тому подобных изданий. В «Нью-Йорк таймс» появилась статья под названием «Юное дарование разгадывает музыкальную тайну Малербо». Статья была ничего, но заголовок, конечно, дà, туши свет. Виджей до сих пор дразнит меня «звездой желтой прессы».

Вот как все было. После травмпункта Виржиль привез меня на рю Сен-Жан. Я объяснила перепуганным Джи и Лили, что споткнулась и упала возле Эйфелевой башни. На следующий день, когда я выспалась и немного пришла в себя, я показала Джи дневник, тайное отделение в футляре и портрет Луи-Шарля. А затем рассказала про сходство розы на портрете Малербо с розой на гербе Оверни и объявила, что считаю Амадея Малербо Шарлем-Антуаном, герцогом Овернским.

Джи, конечно, был в полном восторге. Он залпом прочитал дневник. Потом отправился в музей Малербо, сфотографировал портрет и сравнил изображение с гербом. Спустя несколько дней мы вместе поехали в Овернь и постучали в двери старого шато. Нам открыла какая-то старушка. Мы представились, и Джи объяснил, что мы ищем связь между последним герцогом Овернским и композитором Амадеем Малербо и хотели бы узнать, не сохранились ли в шато какие-нибудь личные вещи его родителей — казненных в Революцию герцога и герцогини.

Старушка, которую звали мадам Жискар, пригласила нас войти. Она рассказала, что в тысяча восемьсот четырнадцатом году один из ее предков выкупил шато у якобинца, которому замок достался во времена Революции. В девятнадцатом веке здесь провели канализацию и отопление, но больше ничего не менялось. Она показала нам большой зал и несколько портретов, висевших здесь сколько она себя помнит. Джи узнал Людовика XIV, Наполеона Бонапарта и еще несколько лиц.

Пока Джи рассматривал портреты в одном зале, я заглянула в другой. Там тоже были картины — пейзажи, портреты каких-то незнакомых людей, но неожиданно над огромным камином я увидела знакомое лицо: Амадей сидел в кресле и играл на гитаре. Рядом, за письменным столом, сидела женщина с миниатюры — его мать. На заднем плане, возле окна, за которым простирались поля и холмы, стоял его отец, герцог Овернский. С красной розой в руке.

Я была рада снова повидать Амадея.

С разрешения мадам Жискар Джи пригласил в шато историка из Лувра. Тот сравнил висевший в зале портрет с портретом из музея Малербо и сообщил свое компетентное мнение: на обоих картинах одна и та же троица.

Мадам Жискар также позволила Джи пошуровать на чердаке. Он нашел бумаги герцога Овернского — расходные книги с записями об оплате уроков музыки для сына, расписку за семейный портрет, нотные тетради юного Шарля-Антуана. Некоторые из его композиций были удивительно похожи на ранние работы Амадея Малербо.

Музыкальные историки из Йеля, Оксфорда и Бонна съехались на конференцию, устроенную Джи, чтобы обсудить дневник Алекс и находки из Оверни. Джи собирается выставить дневник в музее Луи-Шарля. Я счастлива. Алекс хотела, чтобы весь мир узнал. Теперь весь мир узнает.

Мне не предложили написать сценарий, как Бендеру, но зато мне поставили отличную оценку. Бизи смотрела мою презентацию от начала до конца и осталась совершенно довольна. Ее поразили прослеженные мною связи между музыкой Малербо и современными хитами. Больше всего ей понравилось, как я продемонстрировала гармонические параллели между концертом Малербо в ля миноре и «Stairway to Heaven». Она сказала, что Малербо получился в моем докладе таким живым, словно я знала его лично.

А я и правда его знала.

Выпускной вечер я пропустила, о чем теперь слегка жалею. Говорят, там был цирк. Ник так нажрался, что рухнул со сцены. Это немного обескуражило президента Соединенных Штатов, который как раз приехал в Бруклин на какое-то благотворительное мероприятие и захотел познакомиться с Виджеем, потому что его впечатлил доклад про «Атом и Еву», присланный миссис Гуптой. Он пригласил Ви поработать стажером в Белом доме. Во время летних каникул в Гарварде.

Мой аттестат мне вручил Натан. Для этого он специально приехал ко мне домой, и мы с ним несколько часов играли Баха. Он подарил мне свой «Хаузер». Я сказала, что недостойна такого крутого инструмента.

— Пока нет, — ответил мне он, — но у тебя все впереди.

Я поступила в Парижскую консерваторию, на отделение современной и классической музыки, где у меня замечательные учителя. Когда я не занята учебой, я работаю в волонтерской группе музыкальной терапии. Мы помогаем детям с психологическими травмами переживать через музыку то, что они не могут выразить словами.

Сейчас я сворачиваю на рю Оберкампф и паркуюсь неподалеку от заведения Реми. Выключаю мотор, снимаю шлем и вхожу внутрь. В помещении тепло, накурено и куча людей. Они приходят послушать нас каждую среду и воскресенье. Я пробираюсь сквозь толпу, озираюсь, ищу.

И, наконец, вижу его. Вон он стоит, высокий и стройный. Похлопывает Реми по лысине и ржет. Мой Виржиль. У меня сжимается сердце каждый раз, как я его вижу. Это розовые сопли, конечно, но это правда. Мы неразлучны с тех пор, как я переехала в Париж.

Мы встретились на следующий день после того, как выбрались из катакомб. Я показала ему дневник Алекс и зачитала кое-что вслух. Он понял, что я чувствую с ней связь, но так и не поверил, что я действительно попала в восемнадцатый век. Говорит, что попасть в прошлое невозможно. Я с ним не спорю. Я и сама теперь не слишком в этом уверена. А тогда, помнится, я не унималась:

— Но все было так осязаемо!

Мы сидели в его машине, в пробке возле Каррефур Одеон, по дороге в кабак, где играли его друзья. У меня было десять швов на лбу и еще несколько под ребрами.

— Понимаешь, Париж восемнадцатого века, катакомбы, Амадей — все было наяву, даже если не физически, а только в моей голове! Думаешь, я сошла с ума, раз уверена, что по-настоящему пережила Революцию, которая происходила двести лет назад?

Он не сразу ответил, сперва задумчиво смотрел куда-то мимо меня, за окно. Я проследила за его взглядом — и увидела памятник Дантону.

— Ты не сошла с ума, Анди, — произнес он. — В каком-то смысле Революция продолжается до сих пор. Все эти персонажи заглядывают в нашу жизнь, как призраки, которые не могут обрести покой. Они хотели лучшего будущего для всех — свободы, равенства, братства… Хорошая была мечта. Жаль, что не воплотилась. Ни тогда, ни теперь.

Сзади начали сигналить: машины перед нами уже тронулись с места. Виржиль включил первую передачу.

— Жизнь — это всегда революция, разве нет? — добавил он. — Она внутри каждого из нас.

А сейчас он дурачится с Реми. Мне нравится наблюдать за ним, когда он не знает, что я смотрю. На нем, как всегда, джинсы и толстовка. Рукава закатаны. Одна рука забинтована.

Он попал в переплет неделю назад. Возвращался после смены. На улице возле его дома была драка. Он пытался ее разнять и нарвался на нож. Парень целился ему в сердце. Виржиль заслонился рукой. Повезло, что успел.