в мир, сейчас оно только сокрыто в нем. Я не спрашиваю больше, каково оно: я видел, я изведал.

О, вы, искатели высшего и лучшего в глубине познания, в шумихе деяний, во мраке прошлого, в лабиринте грядущего, в гробах или за звездами! Знаете ли вы имя? — Имя тому: что есть одно и все.

Имя тому — красота.

Знали ли вы, чего хотели? Еще я не знаю того, но уже предчувствую его — новое божество, новое царство, и спешу навстречу ему, и других увлекаю и веду за собой, как поток потоки в океан.

И ты, ты указала мне путь! С тобою вступил я на него, но слов не стоят те дни, когда я еще не знал тебя.

О, Диотима, Диотима! небесное существо!

* * * [Ср. С. 116—117]

Гиперион Беллармину

Все напрасно. Я не могу утаить от себя: куда бы ни умчался я помыслами — в высь небес или в бездну, к началу или к концу времени, даже если бы к нему, к тому, кто был моим последним упованием, кто так утишал во мне все тревоги, кто так всю радость и всю муку жизни опалял во мне пламенем, в котором он открывался мне, даже если к нему в объятия кинусь я — к могучему таинственному мировому духу, в его глубину свергнусь, словно в бездонный океан, — и там, и там найдет меня мой сладостный ужас, сладостный, мутящий, убивающий ужас, что гроб Диотимы так близок от меня.

Ты слышишь? Слышишь? — Гроб Диотимы!

Мое сердце так притихло, и любовь моя погребена вместе с мертвой, той, которую я любил!

Ты знаешь, друг Беллармин! я долго не писал тебе о ней, а когда написал, то писал, думается, спокойно.

Что же это?

Я иду на берег и смотрю в сторону Калаурии, туда, где покоится она, — вот оно что.

Как это никто не даст мне челна, не сжалится, не протянет мне весла, не переправит меня к ней!

Как это не успокоится доброе море, чтобы я смастерил себе плот, переплыл к ней.

В неистовую пучину брошусь я и умолю ее волну выбросить меня на берег Диотимы! — Милый брат, я утешаю свое сердце фантазиями, подношу себе снотворное питье. Пожалуй, мужественнее было бы освободиться навсегда, чем прибегать к помощи паллиативов! Но с кем бывает иначе? Впрочем, ведь я довольствуюсь и этим.

Довольствуюсь? ах! если бы так! Это значило бы помочь там, где уже никакой бог не поможет.

Ну, ну! будет! я сделал все, что мог. Я требую у судьбы свою душу.

* * * [Ср. с. 145—147]

Гиперион Беллармину

— Так стал афинянин человеком, — продолжал я, — так должен был он стать человеком. Прекрасным вышел он из рук природы, прекрасным душой и телом, как принято говорить.

Первое дитя человеческой божественной красоты — искусство. В нем обновляет и повторяет себя божественный человек. Самого себя хочет почувствовать он: потому и ставит перед собой красоту свою. Так человек создал себе богов, ибо вначале человек и боги его были единым, ибо не знала самой себя вечная красота.

Я говорю мистериями, но они существуют.

Первое дитя божественной красоты — искусство. Так было у афинян.

Красоты дитя второе — религия. Религия — любовь к красоте. Мудрец любит ее самое — бесконечную, всеобъемлющую. Народ любит ее детей — богов, предстоящих ему, во многообразии обликов. Так именно было у афинян. И без такой любви к красоте, без такой религии каждое государство — только жалкий ост[р]ов, лишенный жизни и духа, и всякая мысль и дело — только дерево, лишенное верхушки, только колонна со сбитой капителью.

То, что у греков, особенно у афинян, было действительно так, то, что их искусство и религия — истинные дети вечной красоты, совершенной человечности и могли возникнуть только из совершенной человечности, — это отчетливо обнаруживается, если только взглянуть на творения их святого искусства и на их религию с той непредвзятостью, с которой они сами любили и почитали те творения.

Недостатки и оплошность налицо повсюду — они налицо и здесь. Но одно несомненно, что большинство творений их искусства не дает нам обычно зрелого человека. Там нет ни миниатюрности, ни грандиозности египтян и готов. Там есть только человеческий смысл и человеческий образ. Афиняне в меньшей степени, чем другие, переступают должные границы, подпадая крайностям сверхчувственного и чувственного. Их боги в большей степени, чем у других, пребывают на прекрасной середине человечности.

Каково творение, такова и любовь: не слишком по-рабски, не так уж слишком доверчиво!

Из духовной красоты афинян вытекает и их надлежащее понимание свободы. Египтянин без страдания переносит деспотию самовластия, сын севера без сопротивления переносит деспотию закона, несправедливость правовых форм: ибо египтянину врождена потребность к поклонению и обожествлению; на севере же слишком мало верят в чистую свободную жизнь природы, чтобы суеверно не ухватиться за законность.

Афинянин не выносит самовластия, ибо его божественная природа не терпит насильственного вмешательства. Он не везде выносит законность, ибо он в ней [не] везде нуждается. Дракон не для него. Он любит мягкое обращение и оправдывает его.

— Хорошо, — прервал меня кто-то из собеседников, — это все я понимаю, но каким образом такой поэтический, религиозный народ мог стать одновременно и народом-философом, — вот чего я не могу постигнуть.

— Без поэзии, — сказал я, — они никогда и не стали бы народом-философом.

— Но что общего, — возразил он, — у философии, у этой холодной, величавой науки, с поэзией?

— Поэзия, — сказал я уверенно, — начало и конец этой науки. Как Минерва из головы Юпитера, так возникает философия из поэзии бесконечного божественного бытия, чтобы в итоге все необъединимое в ней вновь слилось в том же таинственном ключе поэзии.

— Вот парадоксальный человек! — воскликнула Диотима.

* * * [Ср. С. 160—161]

И вот я стоял над развалинами Афин, будто пахарь на пару. «Покойся, только покойся!» — думал я. Мы снова спустим корабли! Только покойся, дремлющая страна! Скоро зеленой порослью побежит из недр твоих юная жизнь навстречу благословениям небес. Скоро не будут уже впредь впустую дождить облака. Скоро вновь найдет солнце старых питомцев.

Природа, ты спрашиваешь: где люди? Ты жалуешься, как мелодия струн, на которых играет только брат случая, ветер, ибо умер художник, настроивший их. Они придут — твои люди, природа! Вспыхнувший юностью народ вернет юность и тебе, и ты станешь