Поэтому, когда Чанышев прислал с Еремеевым донесение Дутову о том, что к восстанию готов целый полк красных, атаман немедленно настрочил Касымхану ответ, где приказал выслать им оружие на границу для вооружения, перерезать телеграф и выслать гонцов в указанные им места.

Именно это письмо подстегнуло руководство Семиречья к решительным действиям. Дутова надо было уничтожить как можно скорее. Подходила к концу первая февральская семидневка.

Тот вечер был обычным. Александр Ильич писал очередную прокламацию, адресованную красноармейцам, рассчитывая, что с помощью Чанышева она дойдет до «заблудших душ». Ольга Викторовна сидела за рукоделием. Казаки, стоявшие в наряде у атаманской квартиры, тихо переговаривались, что в крепости ничего нельзя купить — ни мяса свежего, ни овощей, а рыбой тут и не пахнет, более того — даже простую катушку ниток не всегда приобретешь, — очень дорого. Словом, не жизнь наступила, а хрен знает что — чужбина есть чужбина, она всегда горька.

Раньше, когда старые сивоусые казаки при Сеньке рассуждали об этом, он пропускал их речи мимо ушей, сейчас Кривоносов жалел о том, что не слушал старых казаков. Возможно, речи их пригодились бы, возможно, казаки знали какие-то способы борьбы с тоской… От жалости к себе Кривоносов задыхался, шмыгал носом, сопел, — ему казалось, будто в груди образовалась дырка, и в нее уходил не только воздух, но сама жизнь.

Хоть день в предчувствии весны уже и пошел в рост, и светлого времени вроде бы прибавилось, а темнело в Суйдуне все равно рано. В воздухе появлялось темно-серое пятно, схожее с пчелиным роем, быстро распространялось и в течение нескольких минут на землю, на угрюмые крепостные стены опускался предночной морок, в котором даже пальцев на руке не увидеть. Морок стремительно сгущался, и очень скоро делалось так темно, что по кривым мерзлым улочкам Суйдуна можно было ходить лишь с фонарем, либо с факелом.

Для дежурных казаков в доме имелась своя каптерка — угловая комната с крохотными окнами, провонявшая насквозь прелым табаком, потными портянками и какой-то странной тухлятиной, совершенно неведомой пришлому оренбургскому люду. Возможно, это было что-то китайское, особое, кулинарное, этакое национальное, для приготовления которого требуются дохлые тараканы, сухие червяки и застоявшийся гадючий яд.

— Ну и запашок тут, — не выдержал как-то Сенька, зажав пальцами нос, исподлобья оглядел казаков. — Уж не от вас ли так воняет?

— Да нет, старшой, — язвительно улыбнулся один из них, Егоша Егошев, молодой казак с впалыми старческими щеками, — видать, ты чем-то больной, — от нас не пахнет… Ты лучше к себе принюхайся.

Кривоносов от этой реплики даже дернулся — никакого почтения к старшим, — выпятил грудь, на которой красовался Георгиевский крест, протер награду рукавом рубахи, хотел сказать что-нибудь такое, от чего Егошка красным бы сделался, как перец в супе. Но слова у него прилипли к языку, в голове не было ничего путного, сплошная пустота, да еще тоска и тревожная болезненная звень, разрывающая уши. Он высморкался — хотел сделать это по привычке в угол помещения, но вовремя спохватился, достал из синих шаровар смятую, давно не стираную тряпицу — и вышел из караулки.

Егошка становился «на часы» в паре с Сенькой. Кривоносову это было неприятно, но такой распорядок дежурства утвердил адъютант атамана, неразговорчивый войсковой старшина с тяжелым боксерским подбородком. Видя этот подбородок, Сенька всякий раз вспоминал калмыка Африкана, а следом как неприятное продолжение — беседу с Абдуллой в контрразведке и недобрые глаза отца Ионы… Главное сейчас — не высовываться, быть осторожным.

Выдвигаясь к квартире на часы, Сенька в очередной раз пожалел о том, что у него нет даже зажигалки. Вздохнул, увидев сонного белоглазого Егошку, уставившегося на него с язвительным видом, и отвернулся. Замухрышистый, неприятный все-таки человечек этот Егошка. Как-нибудь, когда не будет свидетелей, надо будет рукоятью шашки съездить ему по зубам. Чтобы нос не задирал…

Вместо этого Кривоносов заступил на дежурство — старшим в наряде. Перед дежурством выпил с подопечными чаю и сказал:

— Жаль, оружия у нас нет, казаки. Ну какие мы без оружия часовые? Хотя бы пистолетик какой-нибудь завалящий дали… Или пугач.

Вооружена охрана была только шашками. Все остальное отобрали китайцы и прочно запечатали в своих каменных складах. Говорили, даже не в Суйдуне, а в другом городе.

В вязком сумраке с недалеких каменных кряжей принесся ветер, посыпал тропки, мерзлой крупой, посшибал с крыш ошмотья снега, завалил одну гнилую трубу и стих. С ветром в Суйдун приволокся и мороз — скрипучий, острекающий, будто крапива. С силой стиснул камни и сугробы. Погода установилась неприятная.

Днем в Суйдун пришло сообщение, что у красных вспыхнуло восстание — дехкане убили нескольких комиссаров по продовольствию, уничтожили охрану, находившуюся при них, сожгли несколько подвод, на которых должны были везти хлеб.

— Хорошая новость! — одобрил это дело Сенька и, воодушевляясь на будущие подвиги, поправил усы. — Ежели дело так и дальше пойдет, то красное Семиречье скоро присоединится к Суйдуну.

Ободряющую весть принес верный человек атамана — начальник джаркентской милиции. Фамилии его Кривоносов не знал, да и зачем ему ее знать. В четырнадцать сорок этот человек в сопровождении двух своих спутников, — видать охранников, — пришел в дом Дутова.

— Мне бы к Александру Ильичу, — попросился гость на прием, — есть очень важное сообщение.

— Александр Ильич работает, сейчас принять никак не сможет, — ответил Сенька, — велел до шести часов вечера никого не пускать, даже начальника штаба.

— Вот нелады, — с досадою вздохнул гость, — тут такие новости, такие новости…

— Какие? — строго спросил Сенька. — Если, конечно, не секрет.

«Секреты» эти Чанышев выдавать не боялся — все они были профильтрованы на той стороне, отобраны и дополнены разными комментариями. Частично комментарии эти соответствовали реальному положению вещей, частично нет.

— Под Джаркентом восстал пятый полк. Надоела солдатам красная власть, — переходя на шепот и делая заговорщицкое лицо, сообщил Чанышев, — это р-раз; в одном из уездов, недалеко от Верного, вспыхнул сельский бунт, хлебный — это два; нам удалось добыть оружие и переправить его на границу своим людям, чтобы они подстраховали выдвижение Александра Ильича на нашу сторону, поддержали огнем, — это три, — Чанышев загнул на руке три пальца. — Но это еще не все. Есть и… — он загнул четвертый палец, а потом и пятый, показал Кривоносову, будто паспорт предъявил. — В общем, то, о что мы задумали, — свершается!

На Сенькином лице мелькнула обрадованная улыбка, такая же улыбка возникла и на лице Чанышева. Возникла и исчезла.

— Приходи часов в шесть, — сказал Чанышеву Сенька, — мы сразу же пропустим тебя к Александру Ильичу. Он как раз к этой поре освободится.

— Хорошо, — сказал Чанышев, окинул быстрым взглядом двух дюжих казаков, стоявших у дверей, и откланялся. — До вечера! — Он сделал два шага и остановился. — Да, если я не смогу вечером явиться к Александру Ильичу, то придет вот он, — Чанышев взял за плечо человека, стоявшего рядом с ним, одетого в легкий зипун с воротником из темной кашгарской лисицы и в таком же малахае, повернул лицом к Сеньке, — письмо принесет… Ладно? Александр Ильич его знает.