– Я ничего не вижу, – сказала Алина. – Не могу ничего разглядеть.

– А там ничего и нет, Алина Степановна, – отозвался кучер. – И смотреть не на что.

– Как вас зовут? – спросила Алина. – А то неудобно без имени.

– Семен Егорович, – сказал кучер. – Семен Егорович Канин. Гвардии штаб-ротмистр.

Алина прижалась носом к стеклу, но виднее от этого не стало: за окном лежала безвоздушная темнота, будто из воздуха выкачали свет и легкость, не оставив ничего, кроме плотной пластилиновой тьмы.

– Семен Егорович, – позвала Алина, – а как вы знаете, куда мне ехать? Вы же не поинтересовались.

– Как не знать, милая, – рассмеялся Канин. – Вы ж сами попросили. Вызвали Карету. Вот я вас и везу.

– Я про Карету не знала, – удивилась Алина. – Я просто хотела быть с ним. Со своим всадником. Он – мой жених. Я хочу к нему. Вот я и попросила.

– Осознанное желание, – объяснил Канин. – Вы ж юлу закручивали, не так ли?

– Закручивала, – призналась Алина. – Там были мои другие жизни.

– Раз юлу закручивали, имеете право на вызов Кареты, – сообщил Канин. – Когда Карета вызывается неосознанным желанием увидеть другой мир – незнамо что, лишь бы отсюда, то приходит без кучера. Потому что непонятно, куда везти. А если вызывающий знает, куда хочет, – если желание осознанное, Карета приходит с кучером и везет куда пожелали, – пояснил Канин. – Главное – успеть в свое окно.

– Мы успеем? – затревожилась Алина. – Успеваем?

– Уж почти прибыли, барышня, – успокоил ее Канин. – Вот она, степь.

Дверца Кареты открылась, и оттуда хлынул утренний свет – белый, яркий, прозрачный. Канин стоял у подножки. Он подал Алине руку, приглашая сойти.

– Пожалуйте, Алина Степановна, – сказал Канин. – Прибыли.

Алина сошла, опираясь на широкую ладонь. Вокруг лежала пустая плоская земля, поросшая невысокой бурой травой. Далеко на восток, отблескивая металлической резью в глазах, блестела чужая река.

– Чикой, – пояснил атаман Канин. – Он посмотрел на приклеенное к высокому небу солнце и добавил: – Вам, Алина Степановна, к реке. Поспешите: бой, должно быть, закончился.

– Вдруг я потеряюсь? – испугалась Алина. – Заблужусь? Не найду своего всадника? Я же не знаю, куда идти.

– Никак невозможно, – рассмеялся Канин. – Здесь никто не теряется: здесь все только находятся.

Он достал с облучка холщовый мешок и вынул красный байковый азиатский халат, подбитый мехом, и маленькую бархатную шапочку. Протянул Алине.

– Оденьтесь по-здешнему, – предложил атаман Канин. – Да и холодно в степи, не приведи Бог, застудитесь.

– Семен Егорович, – сказала Алина, – может, чаю возьмете? Я дома собралась заварить, а здесь вроде и негде. А вы попьете.

– Благодарствуем, – поклонился Канин. Он повертел металлическую коробочку в руках, улыбнулся: – Я такого и не пробовал.

Канин улыбнулся Алине и пропал. Вместе с ним пропали Карета и непослушные жеребцы. Алина осталась одна.

Она надела халат дээл и шапочку табарган и пошла к дальней реке. Солнце начало нагревать легкий воздух, светя в глаза, окрашивая желтым недавно проснувшийся мир. Высоко в небе парили большекрылые коричневые птицы. Алина пожалела, что они не кудрявые пеликаны.

Она дошла до прозрачного чистого ручья, бьющего из-под большого черного камня, и остановилась зачерпнуть холодной воды. Напилась, распрямилась и прислушалась к приближающемуся топоту неподкованных лошадиных копыт – глухой, шлепающий звук по сухой земле.

Из степи к ней скакал ее всадник.

Он подъехал и придержал коня, оглядывая Алину сверху. “Не узнает? – испугалась Алина. – Он же видел меня с обоев, смотрел на меня всю жизнь. Неужели не признает? Все зря?”

Алина встретила внимательный взгляд его раскосых глаз. На левой щеке всадника белел полукруглый неровный шрам. Лицо было залито кровью из ссадины на высоком лбу.

– Кухэн, Чикой дзам хан байна? – спросил всадник.

Алина слушала забытые монгольские слова. Она понимала, что всадник спрашивает путь к реке Чикой, но говорил он не так, как говорила бабушка Кермен. Хотя и похоже.

Алина покачала головой: она знала дорогу на Чикой. Дорога лежала за спиной ее суженого, слева от разгорающегося диска желтого солнца. Она сложила руки на груди, словно в молитве. Бабушкина песня зазвучала, повисла перед ней:

– Ты, – сказала Алина по-русски, – я тебя нашла.

* * *

Он смотрел, как огонь съедает душный твердый кизяк, превращая его в чистый прозрачный жар. Огонь владел тайной, освобождавшей полезное, нужное, ценное из остатков, обломков, отходов. Можно было собрать высохшую траву, сухую степную колючку или спекшийся под солнцем овечий помет, сложить, поджечь, и что шло на выброс, становилось пламенем: согревало, варило еду, охраняло от дикого зверя. Как это происходило, Сорган-Шира не знал и узнать не пытался, оттого что людям такое знание не дано: знает лишь галын бурхан – божество огня.

Сорган-Шира протянул ладони к костру, будто хотел потрогать рвущееся кверху пламя, и терпел, пока приятное тепло не стало болью. Затем накрыл горячими, туго натянутыми жаром ладонями старые больные глаза и попросил у Хухэ Мунхэ Тенгер прощения.

Сорган-Шира знал свой грех: он помог демонам.

Эти демоны были не какие-то безвредные лусы, живущие в маленьких речках и озерках, или, скажем, савдаги, прячущиеся в кривых деревьях и больших степных животных, потому как тех можно было прогнать, прочитав тарни, и они испарялись от заклинания, как дым от костра. Эти же были чутгуры – великие злые демоны, пришедшие на землю из Нижнего мира – Аллараа Дойду. И он, Сорган-Шира, помог им забрать Темуджина в Подземное царство.

“Теперь Темуджин тоже станет чутгуром, – горевал Сорган-Шира. – Станет как демон”. Или его съедят, вздохнул старик. Хотя вряд ли, решил он: если чутгуры хотели его съесть, съели бы здесь, на земле; не для чего возиться и тащить с собою в Нижний мир.

Сорган-Шира подвесил на рогулину над костром маленький котелок с густой массой, заполнившей его до краев, и стал ждать. Он послушал степную ночь, надеясь на знак спасения, но в темно-синей тьме не было ничего, кроме холодного гудения ветра с далеких Хэнтэйских гор. Ветер что-то сказал, но Сорган-Шира не понял. Или ветер говорил не с ним?

Сам виноват, думал старик: день начался хорошо – славный день. Он посмотрел, что черная смола в котелке начала согреваться, размягчаясь от жара огня, светлея от щелкающего синими искрами пламени. Его старая лошадь чмокала вислыми губами, пасясь невдалеке, держась у костра, и Сорган-Шира пожалел, что не сможет взять ее с собой. “Останется одна – волки съедят, – подумал Сорган-Шира. – Зря пасется, глупая”. Он покачал наголо бритой головой и отер лоб от жара.