– Помните, как я нес вас в обмороке в гостиницу «Королевский щит»? У всякого пса бывает свой праздник – так это был мой.

– Знаю, знаю все, – поспешно отозвалась она.

– Всю жизнь буду жалеть, что я потерял вас, что так сложились обстоятельства.

– И я тоже очень жалею, – проговорила она и тут же поправилась: – Видите ли, я жалею, что вы могли подумать, будто я…

– Я всегда с какой-то печальной радостью думаю о прошлом… Тогда я был для вас чем-то, до того, как он стал для вас всем, и вы были почти моей. Но, конечно, все это не имеет значения. Я никогда не нравился вам.

– Напротив. И к тому же я вас уважала.

– Ну а теперь?

– То же самое.

– Что же именно?

– О чем вы меня спрашиваете?

– Я нравлюсь вам или же вы просто уважаете меня?

– Не знаю, право… Никак не могу сказать. Трудно женщине говорить о своих чувствах на языке, который создали главным образом мужчины для выражения своих чувств. Я поступила с вами легкомысленно, непростительно, очень дурно. Всю жизнь буду об этом сожалеть. Если б я только могла как-нибудь загладить свою вину, я с радостью бы это сделала. Но это было невозможно.

– Не браните себя, вы далеко не так виноваты, как вам кажется. Батшеба! Допустим, вы получите реальное, неоспоримое доказательство и убедитесь, что вы… что вы действительно вдова, захотите вы тогда загладить свою вину и выйти за меня замуж?

– Не могу сказать. Сейчас, во всяком случае, нет.

– Но когда-нибудь в будущем?

– О да, когда-нибудь это вполне возможно.

– Ну хорошо. Вы знаете, что даже если не будет новых подтверждений, то примерно через шесть лет вы сможете вторично выйти замуж и никто не посмеет вас осуждать?

– Да, – живо ответила она, – все это мне известно. Но об этом еще рано говорить. Шесть или семь лет. Что с нами будет за это время?

– Годы быстро промелькнут, и, когда мы оглянемся назад, это время покажется нам очень коротким, куда короче, чем кажется теперь, когда оно впереди.

– Да, да, я испытала это на своем опыте.

– Так выслушайте же меня, – горячо настаивал Болдвуд. – Если я буду ждать все это время, выйдете вы за меня? Вы сами сказали, что хотите искупить свою вину передо мной, пусть это и будет искуплением.

– Но, мистер Болдвуд, шесть лет…

– Вы хотите выйти замуж за кого-то другого?

– Ничуть не бывало! Мне просто неприятно сейчас говорить о таких вещах. Пожалуй, это даже непристойно, и я напрасно допустила подобный разговор. Не будем этого касаться, очень вас прошу!

– Хорошо, я не буду этого касаться, если вы требуете. Но что тут непристойного? Я человек не первой молодости и готов быть вам опорой до конца моих дней. С вашей стороны, конечно, не может быть и речи о страсти или о предосудительной торопливости, в чем, пожалуй, можно обвинить меня. Но мне ясно как день, что вы ничуть не уроните своего женского достоинства, если из чувства жалости, или, как вы говорите, из желания искупить свою вину заключите со мной соглашение на много лет вперед, договор, который все уладит и осчастливит меня, хотя бы и очень нескоро. Разве в свое время вы не приблизили меня к себе? Разве вы не были почти моей? Почему бы вам не сказать мне, что вы снова приблизите меня к себе, если обстоятельства позволят? Скажите же, умоляю вас! Батшеба! Обещайте мне, – ну что вам стоит! – что если вы снова выйдете замуж, то только за меня!

Он говорил таким взволнованным тоном, что при всем ее сочувствии ей стало страшновато. То был чисто физический страх – страх слабого пред сильным, без примеси неприязни или отвращения. Батшеба проговорила с тревогой в голосе, так как ей живо вспомнилась вспышка ярости на Иелберийской дороге и она опасалась, как бы это не повторилось.

– Как бы то ни было, я не выйду замуж ни за кого другого, пока у вас будет желание жениться на мне… Это все, что я могу сказать… Вы захватили меня врасплох…

– Скажите же напрямик, что через шесть лет вы станете моей женой! Не будем говорить о непредвиденных случайностях, с ними ничего не поделаешь. Но я уверен, что на этот раз вы сдержите свое слово.

– Вот почему я и не решаюсь вам его дать.

– Умоляю вас, дайте! Вспомните прошлое и смягчитесь!

– Ах, что же мне делать? – сказала она с тяжелым вздохом. – Я не люблю вас и сильно опасаюсь, что никогда не полюблю так, как жена должна любить мужа. Если вы знаете это, сэр, и все же будете счастливы, получив от меня обещание выйти за вас через шесть лет, то вы оказываете мне большую честь. Я могла бы согласиться только из дружеских чувств, но если вы так высоко цените согласие женщины, которая уже не может себя уважать, как прежде, и едва ли способна любить, то я… я…

– Вы обещаете?

– …подумаю, смогу ли вскоре вам обещать.

– Но вскоре может означать и никогда?

– О нет, ничуть. В самом деле, вскоре. Ну, скажем, на рождество.

– На рождество! – помолчав несколько минут, он прибавил: – Хорошо, до тех пор я не буду с вами заговаривать об этом.

Батшеба переживала необычное состояние, доказывающее, в какой мере душа является рабой тела, как велика зависимость бесплотного духа от осязаемой плоти и крови. Можно без преувеличения сказать, что она испытывала воздействие посторонней силы, которая подавляла ее волю, вынуждая дать столь необычное обещание на много лет вперед, и даже внушала ей мысль, будто она обязана это сделать. Когда прошло несколько недель после их ночной беседы и стало приближаться рождество, она начала не на шутку тревожиться.

Однажды у нее случайно завязался дружеский разговор с Габриэлем о ее затруднениях. Беседа принесла некоторое облегчение Батшебе, но это было безрадостное чувство, оставившее привкус горечи. Она проверяла с Оуком какие-то счета, когда за работой речь зашла о Болдвуде, и Габриэль по какому-то поводу сказал:

– Он никогда не забудет вас, мэм, никогда!

Тут непроизвольно вырвалась наружу ее тревога, она рассказала ему, какая на нее свалилась неприятность, чего домогается от нее Болдвуд и как он надеется на ее согласие.

– Как это ни печально, – мрачно сказала она, – но мне придется, на счастье иль на пагубу, все же дать ему согласие, и вот по какой причине… (Этого еще никто не знает.) Я думаю, что если не дам ему слова, он сойдет с ума.

– Неужто так? – серьезно спросил Габриэль.

– Да, я в этом уверена, – продолжала она в порыве какой-то безудержной откровенности, – и видит бог, это ничуть не льстит моему самолюбию, напротив, я расстроена, я потрясена до глубины души, дело в том, что судьба этого человека в моих руках. Его будущее зависит от того, как я с ним обойдусь. Ах, Габриэль, меня бросает в дрожь при мысли о такой ответственности, это прямо-таки ужасно!