В ноябре 1876 года, дорабатывая финал Части 5, Толстой еще не был готов инкорпорировать открытую полемику с панславизмом в завершаемый роман. (Части 6, 7 и 8 выйдут в течение ближайших восьми месяцев.) Саркастическое изображение религиозного фарисейства, именно тогда заостренное до гротеска[972], выполняло также и функцию иносказания; можно предположить, что, не зазвучи в 1876 году в полный голос проповедь панславизма, пресловутый фарисейский аспект образа Каренина был бы менее выпяченным. Иными словами, славянский вопрос, прежде чем самому попасть крупным планом в кадр повествования, спровоцировал извне важную новеллу в содержании уже основательно обдуманного, но еще пишущегося романа.

Метонимическая взаимосвязь между темами ложной веры и панславизма угадывается и из прямого сравнения уже отмеченного выше важного нюанса в письме Фету от 12 ноября 1876 года с развитием образа графини Лидии Ивановны. Фигурирующая в письме Анна Аксакова воплощала для Толстого не только фальшь и нездоровый идеализм, но и противоестественный — как ему виделось — союз женщины, живущей только умом, с мужчиной. Еще в 1865 году, узнав о ее грядущем браке с И. С. Аксаковым, Толстой разразился сатирической тирадой в письме ко все той же графине Александре Андреевне:

[Б]рак А. Тютчевой с Аксаковым поразил меня как одно из самых странных психологических явлений. <…> Как их будут венчать? И где? В скиту? в Грановитой палате или в Софийском соборе в Царьграде. Прежде венчания они должны будут трижды надеть мурмолку и <…> при всех депутатах от славянских земель произнести клятву на славянском языке. Нет, без шуток, что-то неприятное, противуестественное и жалкое представляется для меня в этом сочетании. <…> Для счастья и для нравственности жизни нужна плоть и кровь. Ум хорошо, а два лучше, говорит пословица; а я говорю: одна душа в кринолине нехорошо, а две души, одна в кринолине, а другая в панталонах еще хуже. Посмотрите, что какая-нибудь страшная нравственная monstruosité [уродство. — фр.] выйдет из этого брака[973].

Не из навеянной ли московскими восторгами 1876‐го реминисценции этого впечатления (славяне, Царьград, благочестие, единомысленный, но обделенный «плотью и кровью» брачный союз) выросла любовь Лидии Ивановны к Каренину — словно бы отрицающая сексуальность, замешенная на пиетизме, но при этом все-таки не совершенно бестелесная? Текст толстовского романа, пожалуй, чуть более милосерден к Лидии Ивановне, чем сам Толстой — к Анне Тютчевой. Но и здесь взаимное влечение «души в кринолине» (скорее, впрочем, уже «в турнюре»)[974] и «души в панталонах» под суесловие о Спасителе или религиозном воспитании ребенка — определенно «нравственная monstruosité».

3. Пропавшее письмо Каренина: призрак согласия на развод

Прежде чем будоражащие события 1876 года, отозвавшиеся в описанном выше развитии сюжета и характерологии, сами станут «добычей» Толстого-романиста в Части 8 АК, ему предстояло согласовать измененную в Части 5 трактовку персонажа с коротким, но все-таки неизбежным финальным отрезком сюжетной линии Каренина. Вослед автору, прежде чем сосредоточиться на его отповеди панславизму, нам необходимо вспомнить уже отчасти знакомое — по анализу Дожурнальной цельной редакции 1874 года — письмо Каренина с недвусмысленным согласием на развод, выраженным повторно, спустя более года после ухода Анны к Вронскому. Согласно этой ранней версии трагической развязки, именно чтение неожиданно уступчивого письма провоцирует в Анне пагубную иллюзию постижения сущности вещей, понимания всего и вся. Названная сцена привлекала наше внимание прежде всего в связи с использованной в ней метафорой холодного света, передающей суицидальное состояние Анны, и с тем, как параллельно разрабатывавшиеся альтернативные версии сюжета (с состоявшимся разводом и без такового) взаимодействуют между собою[975].

Теперь же самое время выяснить, чтó случилось с письмом Каренина в дальнейшем генезисе текста — уже после того, как в марте 1876 года были опубликованы кульминационные главы, где решительный отказ Анны от развода как элемент сюжета был вполне реализован. Хотя начиная с этого момента в действии романа официальное расторжение брака Карениных отодвигается в план гипотетической возможности, идея дарования развода, как я постараюсь показать далее, не перестала — или не сразу перестала — быть для автора совместимой с образом Каренина.

Соотнесем ход создания романа в конце 1876 — первые месяцы 1877 года с его содержанием в окончательной редакции. К декабрю 1876 года Толстой наконец завершил затянувшуюся надолго работу над последней третью Части 5 (она увидела свет сразу же, в декабре) и немедля перешел к Части 6, чьи летние сцены в Покровском и Воздвиженском, отчасти готовые вчерне (еще с 1873 года), дорабатывались и отделывались, судя по всему, с большей охотой и легкостью. Вышедшая в январском и февральском номерах «Русского вестника» за 1877 год, Часть 6 оканчивалась — как и в ОТ (561/6:32) — приездом Анны и Вронского из деревни в Москву, где они «поселились» «супружески вместе» в ожидании ответа Каренина на наконец посланную ему просьбу Анны о разводе (данное годом ранее согласие нуждается в подтверждении). Иными словами, некоторая фабульная интрига вокруг вопроса о разводе все-таки сохранялась, и Толстой вплоть до конца работы над следующей, седьмой, частью (напечатана в мартовской и апрельской книжках 1877 года) пытался найти ей применение.

Действие Части 7 в первой ее половине разворачивается в зимней Москве, где Кити, донашивая первенца, проводит время в основном дома, но делает и кое-какие неизбежные визиты, при одном из которых случайно встречается с Вронским, а Левин в самый день, предшествующий родам Кити, осуществляет целую программу непривычной для него светской социализации, оканчивающуюся обедом в Английском клубе и сомнительным по меркам светского такта посещением — в компании Стивы Облонского (но не Вронского) — Анны, к обаянию которой оказывается не бесчувствен. Вслед за главами о родах, которыми оканчивается предпоследняя порция глав в журнальной сериализации[976], действие переносится вместе со Стивой, по-прежнему выполняющим «челночную» функцию связного между сюжетными линиями, в Петербург, и это в хронологии романа уже поздняя весна того же года. В гостиной графини Лидии Ивановны ясновидящий Landau — «[н]евысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими прекрасными глазами и длинными волосами», который носит «странное, наивное пальто с застежками» и иногда улыбается «детски-наивною улыбкой» (повторяющийся эпитет, в сочетании с полускрытой неприязненностью интродукции, подразумевает обратное), — изрекает в подобии медиумического транса нечто такое, что становится для религиозно руководимого графиней Каренина основанием, а может быть только поводом отозвать свое прежнее согласие на развод (613, 615/7:21; 617–618/7:22). Об этом решении читатель узнаёт вместе со Стивой, получающим на следующий день