Он имел нрав злобный и угрюмый — и вдобавок был тайным пьяницей, если судить по количеству пустых бутылок в мусорной куче у него за домом. Неудивительно, что Том на дух не выносил Торндайка, забаллотировал его в масонской ложе и велел держаться от своей сестры подальше, когда тот попытался приударить за ней. Малый проводил над животными изуверские опыты, противные самой природе и Священному Писанию. Возможно ли забыть, в сколь ужасном состоянии нашли ту несчастную овчарку или что случилось с котом старой миссис Экли? Потом еще была история с теленком отца Ливитта — тогда Том с ватагой деревенских парней ходил к Генри разбираться. Странное дело, но теленок в конечном счете ожил, хотя Том нашел его в полном окоченении. Иные посчитали, что Том остался в дураках, но сам Торндайк, вероятно, держался другого мнения, ибо успел крепко схлопотать по зубам от своего врага, прежде чем ошибка обнаружилась.

Том, разумеется, тогда был под мухой. Он был грубой скотиной, если не выразиться сильнее, вечно травил и запугивал почем зря свою бедную сестру. Вот почему, наверное, она до сих пор живет в постоянном страхе. Никакой родни у них не имелось, и Том в жизни не позволил бы Софии выйти замуж, поскольку в таком случае пришлось бы делить имущество. Большинство парней не решались ухаживать за девушкой из страха перед ним — здоровенным детиной шести футов ростом, но Генри Торндайк, пройдошливый малый, умел действовать тихой сапой. Привлекательностью он, прямо скажем, не отличался, но Софи никогда не пыталась отвадить поклонника. Пусть он низок душой и с виду неказист — она была рада любому, кто смог бы вызволить ее из-под власти брата. Может статься, она с самого начала прикидывала, как избавиться от ухажера, когда он избавит ее от брата.

Таким вот образом обстояли дела к июню 1886 года. До этого места деревенские праздношатайки у лавки Пека рассказывают историю умеренно выразительным шепотом, не особо раздражающим нервы, но по ходу дальнейшего повествования подпускают в голос все больше таинственных, зловещих и напряженных ноток. Том Спрэг, значит, периодически уезжал в Ратленд покутить на всю катушку, каковые отлучки открывали перед Генри Торндайком огромные возможности. Из города Том всегда возвращался еле живой, и старый доктор Пратт — толковый врач, несмотря на глухоту и преслабое зрение, — неустанно предостерегал его об опасности сердечной болезни и белой горячки. По крикам и брани, доносящимся из дома Спрэгов, в деревне сразу понимали: хозяин вернулся.

Том ударился в свой последний и самый долгий загул девятого июня — в среду, на другой день после того, как молодой Джошуа Гудино закончил строительство новомодной силосной башни. Он вернулся лишь утром следующего вторника, и народ в лавке видел, как он хлестал кнутом своего гнедого жеребца с яростью, обычной для него во хмелю. Потом из дома Спрэгов донеслись вопли, визги и проклятия, а через считаные секунды Софи вылетела за порог и со всех ног помчалась к дому старого доктора Пратта.

Поспешивший на зов доктор застал в их доме Торндайка; Том лежал на кровати в своей комнате с остекленелым взглядом и пеной у рта. Старый Пратт не на шутку разволновался, сразу же пощупал пульс, проверил дыхание, заглянул в зрачки, а потом скорбно покачал головой и сообщил Софи, что она понесла тяжелую утрату: самый близкий и дорогой ей человек перешел в лучший мир сквозь жемчужные врата — будто вся округа не знала, что лучший мир этому пропойце никак не светит.

Софи немного похлюпала носом, шепчут рассказчики, но не особо расстроилась. Торндайк же лишь улыбнулся — вероятно, позабавленный мыслью, что он, заклятый враг, теперь стал единственным человеком, который может быть хоть чем-нибудь полезен Томасу Спрэгу. Он прокричал доктору Пратту в то ухо, которым старик еще отчасти слышал, что с погребением следует поторопиться, учитывая состояние покойного. Мол, с пьянчугами вроде него всегда проблемы, и любое промедление — в условиях сельской местности, где нет надлежащего холодильного оборудования, — повлечет за собой последствия, явственные для зрения и обоняния, которые едва ли придутся по вкусу родным и близким усопшего. Доктор пробормотал, что за многие годы запойного пьянства Том, небось, насквозь проспиртовался, но Торндайк заверил старика в обратном и к слову похвалился своим мастерством в похоронном ремесле и отличными профессиональными методами, разработанными опытным путем.

Здесь шепот досужих селян становится совсем уже зловещим. До этого места историю обычно рассказывает Эзра Девенпорт или (если Эзра лежит с простудой, как частенько случается зимой) Лютер Фрай, но дальше повествование продолжает старый Кальвин Уиллер, который умеет ввергнуть слушателей в невольную дрожь своими замогильными интонациями. Если вдруг Джонни Доу случается проходить мимо, рассказчик неизменно умолкает, ибо жителям Стилуотера не нравится, когда Джонни болтает с чужаками.

Кальвин бочком подбирается поближе к слушателю и порой хватает его за лацкан пиджака узловатой рукой в старческих пятнах, наполовину прикрывая веками водянистые голубые глаза.

— Так вот, сэр, — шепчет он. — Генри, значит, пошел домой и взял там свои гробовщицкие принадлежности — почти все их, к слову сказать, тащил полоумный Джонни Доу, он ведь всегда состоял при Генри на побегушках, — а потом говорит, мол, хорошо бы док Пратт и дурачок Джонни помогли ему подготовить тело к погребению. Док всегда считал Генри трепачом каких поискать — малый все бахвалился, какой он непревзойденный мастер своего дела да как всем нам повезло, что в Стилуотере есть свой гробовщик и нам не приходится хоронить покойников абы как, в отличие от жителей Уитби. «Предположим, — говорил он, — кого-нибудь разобьет глубокий сонный паралич, о каком вы наверняка читали. Представьте, каково будет бедняге, когда его опустят в могилу да начнут засыпать землей? Каково ему будет, когда он начнет задыхаться там, под надгробной плитой, да биться в гробу, коли паралич отпустил, и притом ясно сознавать всю тщетность своих усилий? Нет, сэр, скажу вам, Стилуотеру здорово посчастливилось иметь толкового врача, способного точно определить, помер человек или нет, и искусного мастера гробовых дел, который так упакует покойника, что тот будет лежать в могиле тихо-мирно всю дорогу».

Так повторял Генри при каждом удобном случае — и над трупом бедного Тома не преминул толкнуть такую же речь. Старому доктору Пратту шибко не понравилось все, что он сумел расслышать, хоть Генри и назвал его толковым врачом. Полоумный Джонни все смотрел, смотрел на покойного и хнычущим голосом нес всякий вздор, от которого мурашки по коже бежали: «Док, а он чего-то не стынет», или: «У него веки дергаются», или: «У него на руке крохотная дырочка навроде той, что остается у меня, когда Генри делает мне укол, от которого мне становится хорошо». Тут Торндайк велел полудурку заткнуться, хотя все мы прекрасно знали, что он пичкает бедного Джонни наркотиками. Просто удивительно, что бедолага не превратился в законченного наркомана.

Но страшнее всего стало, по словам доктора, когда труп задергался, едва Генри принялся закачивать в него бальзамирующую жидкость. Он как раз похвалялся своим отличным новым составом, опробованным на собаках да кошках, когда вдруг труп Тома начал корчиться, будто живой, и словно бы отбиваться. Силы небесные! Док говорит, он прям остолбенел от страха, хотя и знал, что с покойниками такое порой случается на первой стадии окоченения. Короче говоря, сэр, труп приподнялся, вцепился Торндайку в руку да так вывернул, что шприц воткнулся в плечо самого Генри, который мигом получил изрядную дозу своей собственной бальзамирующей жидкости. Генри не на шутку испугался, но живо выдернул иглу, умудрился уложить труп обратно и накачал своим составом до отказа. Он раз за разом набирал в шприц препарат, словно для пущей верности, и все успокаивал себя вслух: мол, в него попало-то всего ничего. Но тут полоумный Джонни принялся вопить: «Ага, ты то же самое вколол собаке Лайджа Хопкинса — и она сперва околела и окоченела, а потом взяла и ожила. Теперь ты тоже помрешь и окоченеешь, как Том Спрэг! Только твой состав, сам знаешь, действует не сразу, а спустя долгое время, если доза маленькая».