Тем большего внимания заслуживают примеры, ломающие эту закономерность. Попыткой взять ответственность за происходящее в стране было осознанное участие жителей больших городов (впервые за многие годы) в думской предвыборной кампании 2011 года. Несколько тучных лет способствовали появлению в Москве и нескольких крупных российских городах прослойки не диссидентов, а активных граждан. Их участие в кампании против «партии жуликов и воров» было попыткой реального участия в политике, и именно поэтому массовые фальсификации на этих выборах спровоцировали всплеск недовольства. Важность протестной волны 2011–2012 годов под лозунгом «за честные выборы» состояла в том, что это был моральный, а не экономический и не социальный протест. Не недовольство «жителей», у которых отбирают льготы или перед которыми не выполняют социальных обязательств, а недовольство граждан, у которых украли право волеизъявления. Именно здесь глубинный смысл испуга, который эти протесты навлекли на власть и который обернулся последующей политикой «закручивания гаек».

Линия протеста, отчетливо осознающая связь экономики, политики и прав человека, формируется именно в это время. Совершенно не случайно, что значительную часть активистов волонтерского движения, в июле 2012 года бросившихся собирать помощь и доставлять ее пострадавшим от наводнения в Крымске, составляли те же люди, что участвовали в митингах протеста, а в марте 2012‐го пошли наблюдателями на президентские выборы. Параллели с другими странами, преодолевавшими диктатуру, в данном случае интересны тем, что реальные изменения в обществе совпадают с взрослением первого свободного поколения. В Германии таким было поколение детей тех, кто прожил зрелые годы при нацистах, заявившее о себе на фоне студенческих движений 1968 года. В Испании начало волны эксгумаций совпало с взрослением поколения внуков жертв Гражданской войны и детей тех, кто жил при диктатуре Франко. В Аргентине вторая волна дел против лидеров хунты в 2010‐х совпала с взрослением поколения детей пострадавших.

В России первое свободное поколение, формировавшееся после распада СССР, взрослеет и выходит на сцену как раз в 2010‐х. Усиление авторитарных тенденций почти полностью вытеснило его из системной публичной политики, но не сделало социально пассивным. Именно с этого времени, после того как иллюзии относительно взаимодействия с государством рассеялись, отмечается рост числа полностью независимых от государства проектов в сфере правозащиты и юридической помощи, волонтерства и благотворительности, гражданского просвещения, образования, культуры и искусства.

Практика принятия: осуждение и благодарение

Одно из важных достижений memory studies, набора дисциплин, исследующих способы бытования истории в настоящем, состоит в том, что они обратили внимание на способы (механизмы, практики, институты) осуществления государством и обществом связи с прошлым. То, что прежде казалось само собой разумеющимся, начинает рассматриваться как проблема, и выясняется, что ничего само собой разумеющегося тут нет, установление и поддержание этих связей должно быть темой специальных и систематических усилий обществ и государств. Проблематизации этой сферы способствовала память о Холокосте, очевидным образом упиравшаяся в задачу не просто помнить об этом, но не допустить повторения[383]. Буму же memory studies в 1990‐х годах во многом способствовал крах СССР и необходимость для обществ бывшего «Восточного блока» прорабатывать память о преступлениях своих диктатур.

Угол зрения, задаваемый memory studies, позволяет увидеть, что принятие и отрицание прошлого — не философские концепты, а типы отношения к прошлому, за которыми необходимым образом стоят практики, реализующие связь прошлого с настоящим. Отрицание — модус, предполагающий отказ от установления связи с прошлым, но тем самым он также предполагает соответствующую практику организации связи, в данном случае отрицательную. Практика отрицания — это забвение, стирание памяти или замещение ее мифами, фейками, ложными воспоминаниями. Практика же принятия, то есть сохранения памяти о прошлом, двояка, в зависимости то того, о памяти о какого рода событиях идет речь. В случае памяти о преступлениях — это их осуждение, а в случае памяти о славных страницах прошлого — благодарение за них. (Различение отрицания и осуждения как противоположных модусов отношения к прошлому может казаться непривычным и надуманным, но только на первый взгляд. Это проще понять на отвлеченном примере. Так, отказ признавать наличие заболевания очевидно противоположен согласию пройти медосмотр и диагностировать болезнь. Отказ от признания факта преступления в прошлом точно так же противоположен согласию признать его и осудить.)

В контексте памяти об СССР первое выглядит как нечто почти само собой разумеющееся, второе же кажется новым и неожиданным. Императив осуждения преступлений может быть понятен и востребован и политиками, и обществом: неосужденные преступления ГУЛАГа очевидно порождают правовой релятивизм и социальное недоверие. Необходимость их осудить, чтобы не допустить повторения в будущем, реализуется через правовые и юридические механизмы. Императив же благодарения очевиден на гуманитарном уровне, но не на социальном и политическом. Благодарная память, например о Первом съезде народных депутатов СССР в мае 1989 года, фактически обозначившем начало необратимых демократических изменений во всем СССР, или о легализации частного предпринимательства в январе 1992 года, без которого страна рисковала оказаться в ситуации голода, — необходимое условие воспитания доверия к демократическим институтам и рыночной экономике. Именно отсутствие целенаправленных усилий по выстраиванию такой памяти позволило в 2000‐х успешно дискредитировать в глазах населения демократию и рыночную экономику.

Особая сложность переосмысления такого комплексного прошлого, как советское, состоит в том, что оно предполагает одновременно и признание ответственности за преступления, и благодарность за добро, причем второе не менее важно, чем первое. Акт благодарения здесь — другая сторона принятия ответственности, акт осуществления связи с прошлым, заявления и признания прав на него.

Работа разделения

Задача принятия комплексного прошлого выглядит нерешаемой до тех пор, пока история рисуется нам чудовищным смерзшимся комом, в котором воспоминания о бесчеловечной жестокости и несправедливости смешаны с воспоминаниями о мирном творчестве и созидательном труде. Но стоит попробовать отделить, отмыслить доброкачественное от преступного — и задача сразу обретает вполне конкретные очертания, а объем работы хоть и остается необозримым, но обретает подобие плана. Сама эта работа разделения, невозможная без критики и дотошного пропускания прошлого через себя, есть важная часть практики принятия — тут можно в который раз вспомнить работу Петера Эстерхази с архивами семьи и с архивами госбезопасности.

Одна из возможных практик такого рода отмысливания — научиться говорить об истории страны как истории общества, не сводящейся к истории государства. История СССР в значительной степени представляет собой историю советского государства, узурпировавшую историю общества и граждан и использующую ее как материальный ресурс. Эта подмена — результат вполне целенаправленных усилий государства, призванных обеспечить свою легитимность в условиях ослабления прежних тоталитарных и авторитарных механизмов[384].