Двое солдат подскочили к моей пушке, и один из них извлек из кармана спички. Он нервно оглянулся и крикнул:

— Сержант! Здесь нет ни замка, ни вытяжного шнура, сэр! Посмотрите, сэр, это одна из пушек, что мы взяли у черномазых — они стреляют только от фитиля, сэр!

— Что там? — крикнул Хеннидж, подходя ближе. — О, я вижу. Ну ладно, значит по сигналу подожжете фитиль и… Боже правый, да что с этим малым?

Я как раз предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться, дергаясь как сумасшедший, метаясь как только мне позволяли на это туго затянутые веревки, мотая головой из стороны в сторону, так что перед глазами у меня все плыло от боли в раненой руке. Хеннидж вместе с молодым лейтенантом уставились на меня — лицо юнца позеленело.

— Он ведет себя так с тех самых пор, как его привязали, сэр, — сказал один из канониров, — все время стонет, так что пришлось забить ему кляп, сэр.

Хеннидж судорожно сглотнул, а затем коротко кивнул и отвернулся, но лейтенант, похоже, был слишком заворожен ужасным зрелищем, так как он все не мог оторвать от меня глаз.

— Готовьсь! — проревел сержант. — Зажигай этот фитиль, Берт, — добавил солдат, стоящий у моей пушки.

Словно сквозь красную дымку, я увидел как блеснул и тут же погас огонек спички. Берт ругнулся, чиркнул второй и приложил ее к фитилю. Еще мгновение — фитиль вспыхнул и канониры попятились.

— Лучше отойдите подальше, сэр! — крикнул Берт. — Один Бог знает, что может случиться, когда она выстрелит — как бы ее не разорвало!

Лейтенант вздрогнул, по-видимому, приходя в себя, и тут произошла странная вещь — я словно услышал голос, шепчущий мне прямо в ухо, а еще более странным было то, что голос принадлежал Руди Штарнбергу, моему старому врагу из замка Йотунберг, — даже спустя столько лет его смех раздается в моих ушах, словно звон колокола: «А ну, актеришко, постой! Комедия еще не окончена!»

Несомненно, все это было лишь следствием смятенных чувств — ведь я смотрел, как сама Смерть подползала ко мне огоньком, скользящим по фитилю, но в то же время я осознал, что если у меня и есть хоть тень шанса остаться в живых, то это зависит от того, сумею ли я сохранить ледяное хладнокровие — так поступил бы Руди, окажись он на моем месте. Лейтенант смотрел прямо мне в глаза, и за мгновение до того, как он успел отвернуться, я дважды приподнял и опустил брови. Это остановило его и, когда он вновь уставился на меня, я медленно закрыл один глаз в неестественном подмигивании. Это должно было выглядеть гротескно — от изумления лейтенант разинул рот — а я между тем открыл глаз, осторожно повернул голову и пристально, как только мог, посмотрел на свою правую руку. Он должен, должен тоже туда посмотреть! Моя кисть была все также туго привязана, но мне удалось развернуть руку ладонью вверх, медленно подогнуть большой и три последних пальца и поманить его указательным — раз, два, три — и продолжая делать это я снова посмотрел на юнца.

Секунду-другую он лишь остолбенело пялился на меня, затем сморгнул и уставился опять — я подумал даже, что этот молодой идиот так и будет стоять здесь, пока меня не разнесет на клочки! Он смотрел на меня, облизывая губы, в явном замешательстве, повернулся глянуть на Хенниджа, затем вновь перевел взгляд на меня — а затем, когда я уже почти безнадежно пытался продолжить свои внушения, вновь и вновь сжимая и разгибая указательный палец, он вдруг завопил: «Погодите! Сержант — не стрелять!» и подскочив к пушке вырвал тлеющий фитиль из запального отверстия. Да, сообразительные ребята служили тогда в Легкой бригаде!

— Какого дьявола? Джон — что, черт побери, вы делаете? — закричал Хеннидж. — Сержант, идите сюда!

И он также подошел, требуя объяснения случившемуся, а лейтенант, бледный и мигом вспотевший, стоял у лафета, показывая на меня.

— Не знаю! Но этот парень, говорю вам, он звал меня! И еще он подмигивал! Смотрите, о, Боже — он снова делает это! Он… он пытается нам что-то сказать!

— А? Что? — Хеннидж уставился на меня, а я снова изо всех сил зашевелил своими бровями и одновременно попытался жевать губами закрывающую их тряпку. — Что за черт — полагаю, вы правы… Эй вы там, вытащите кляп у него из пасти — да поживее!

— Встаньте, сэр Гарри,[183]— одна из самых приятных фраз, которую мне когда-либо доводилось слышать; к ним же я могу отнести и «Что вам от меня нужно?», — произнесенное голосом Эба Линкольна в том доме, в Портсмуте, штат Огайо, когда охотники за беглыми рабами уже висели у меня на хвосте. Я мог бы перечислить и много других, но ни в одной из них не звучало для моих ушей столько надежды и радости, как в этих нескольких словах, сказанных Хенниджем у пушек Гвалиора. Даже когда с меня сорвали тряпку, выдернули изо рта кляп и я лихорадочно хватал воздух ртом, мысли мои продолжали кружиться вокруг того, что же такое сказать, чтобы они сразу же поверили мне, не испытывая и тени сомнений. И вот, когда дыхание вновь вернулось ко мне, я прохрипел:

— Я Флэшмен — Флэшмен, слышите меня! А ты — Клем Хеннидж! Боже, храни королеву! Я англичанин, англичанин, я переодет для маскировки! Спросите генерала Роуза! Я Флэшмен, Гарри Флэшмен! Отвяжите меня, ублюдки! Я Флэшмен!

Уверен, вам в жизни не доводилось наблюдать подобного изумления. На мгновение все просто застыли, выпучив глаза, а затем Хеннидж воскликнул:

— Флэшмен? Гарри Флэшмен? Но… но это невозможно — этого просто не может быть!

Каким-то образом мне удалось не завыть, не зарычать и даже не обрушиться на него с проклятьями. Вместо этого я лишь покосился на него и проскрипел:

— Считаешь, что я лгу, Хеннидж? Тогда я вызову тебя на дуэль! Помнишь, я вызывал так одного болтуна в 1839-м? Он тоже был капитаном кавалерии. Так не будешь ли ты любезен приказать разрезать эти чертовы веревки — и поосторожнее с моей левой рукой — похоже, она сломана.

— Бог мой, да это Флэшмен! — воскликнул он, как будто увидел призрака. Затем он засуетился и замахал руками, подзывая канониров, чтобы те разрезали веревки. Они так и сделали, после чего осторожно уложили меня на землю. Их лица прямо позеленели от тревоги и страха, и это, в общем-то, меня порадовало. Но я никогда не забуду, что Хеннидж сказал потом, после того как лейтенант приказал подать флягу с водой и приложил ее к моим губам; Хеннидж постоял, с ужасом глядя на меня, а потом оправдывающимся тоном произнес:

— Послушай, Флэшмен — я действительно очень глубоко сожалею!

Да и что ему было еще сказать? О, да, это было что-то — я не придал этому особого значения, как вы могли подумать, но эти слова запали мне в память, когда я лежал, расслабленный от накатившего вдруг облегчения, не замечая боли, терзающей мою голову и руку, почти бессознательно глядя на ряд пушек. Тут меня вдруг передернуло, я прикрыл лицо здоровой рукой, стараясь сдержать рыдания и как только мог, твердо произнес:

— Эти черномазые, привязанные к пушкам. Я хочу, чтобы их сейчас же освободили — всех и немедленно!