Некоторые из нас будут говорить, что это несчастный случай. Другие скажут, что это убийство. Кто-то будет твердить, что виноваты только те мужчины, другие – что виновных больше. Что вина лежит на многих. На всех нас.

Заставить людей ненавидеть друг друга очень легко. Вот почему так трудно постичь любовь. Ненависть – это просто, по идее, она всегда должна побеждать. Силы-то неравны.

Паук, Плотник и мужчины в черных куртках провели в больнице почти целые сутки. Их окружали женщины и мужчины, бабки и деды, старики и молодежь в белых рубашках и зеленых футболках. Люди оставались в больнице еще долго после того, как хмурые врачи пожали всем руки и выразили соболезнования. Никто не расходился, словно Видар не мог до конца умереть, пока они здесь, в больнице.

Ни в одном из двух городов не знали, что говорить. Но иногда проще сделать, чем сказать. Когда машины тронулись от больницы в Хеде, Теему с матерью ехали последними, они не сразу поняли, почему вся кавалькада движется так медленно. А потом увидели деревья на краю лесной дороги.

Кто-то счистил снег с замерзших веток и привязал к ним полоски ткани. Невеликое дело – просто тряпки, которые треплет ветер. Но каждая первая лента была красная, а каждая вторая – зеленая. Чтобы люди в машинах знали: скорбит не только Бьорнстад.

Когда Теему с матерью вернулись домой, кто-то ждал их, сидя на крыльце.

– Мира? Здесь сидит Мира Андерсон? – удивилась мама Теему.

Теему вышел из машины; он ничего не сказал, Мира тоже. Молча она последовала за ними в дом, прошла прямо на кухню и принялась убираться и готовить. Теему проводил мать в спальню и сидел рядом с ней, пока таблетки не погрузили ее в сон.

Потом он вернулся на кухню. Мира молча протянула ему посудную щетку. Он мыл посуду, она вытирала.

Жизнь – до чертиков странная штука. Мы все свое время тратим на то, чтобы контролировать в ней как можно больше, а нас самих при этом формируют вещи, над которыми мы не властны. Мы никогда не забудем тот год – ни его лучшие дни, ни худшие. Он изменит нас навсегда.

Кое-кто из нас переедет в другие места, но большинство останутся в Бьорнстаде. Жить здесь непросто, но человек, взрослея, понимает: просто не бывает нигде. Бог знает, сколько ошибок совершили Бьорнстад и Хед, сколько потерь понесли, но эти города – наши. Наш уголок земли.

Ана и Мая упражнялись в сарае при собачьем питомнике. Час за часом. Ничто не исправить, нормально уже никогда не будет, но обе они все же найдут, ради чего каждое утро вставать с кровати. Когда Ана сломалась и могла только кричать и плакать, Мая крепко обнимала лучшую подругу и шептала ей: «Выжить, Ана. Выжить. Мы те, кто выживет».

Как-то утром, когда солнце с трудом вытаскивало себя на небо, в дверь автомастерской постучали. Стояла зима, кончалось детство. Бубу открыл; на пороге оказались Беньи, Амат и Закариас. Все четверо, взяв шайбу и клюшки, отправились к озеру и сыграли вместе в последний раз. Они играли так, словно это всего лишь игра и нет на свете ничего важнее.

Через десять лет Амат станет профессионалом и будет играть на огромных аренах. Закариас станет профессионалом за компьютером. Бубу станет отцом.

Когда они доиграли, вокруг снова было темно. Беньи коротко помахал и прокричал «пока!». Словно они увидятся завтра.

* * *

В тот сезон «Хед-Хоккей» во второй раз встречался с «Бьорнстад-Хоккеем». Матч значил все и не значил ничего.

На кухне дома на Холме стояла Магган Лит; она готовила салат из пасты и картофельный салат. Салаты она разложила по большим мискам, миски как следует затянула пищевой пленкой. Магган не знала, хороший она человек или плохой, она знала, что большинство по умолчанию считает себя хорошими людьми – в отличие от нее. Она видела себя в первую очередь бойцом. Магган сражалась за свою семью, за своих детей, за свой город. Даже когда город о ней не ведал. Иногда хорошие люди делают плохие вещи из хороших побуждений, а иногда, видимо, бывает и наоборот.

Магган взяла миски с салатами и поехала через город и дальше по дороге. У дома Ринниусов она остановилась и постучала в дверь.

Говорите о Магган Лит что хотите. Но она тоже мама.

* * *

В ледовом дворце приближалось начало сражения, игрокам уже полагалось быть в раздевалках, но Вильям Лит оказался в противоположном конце коридора. Он остановился в дверном проеме и дождался, пока Амат и Бубу его заметят.

– У вас есть еще такие? – тихо спросил он.

Амат и Бубу растерялись, но один из старших игроков все понял. Он принес черную траурную повязку, какие уже были на рукавах у хоккеистов «Бьорнстада», и протянул Вильяму. Вильям повязал ее себе на рукав и благодарно кивнул.

– Я… примите соболезнования. От меня и от всей нашей команды.

Хоккеисты «Бьорнстада» коротко кивнули ему. Завтра они снова будут ненавидеть друг друга. Завтра.

* * *

Беньи долго стоял перед ледовым дворцом. Курил в тени деревьев, стоя по колено в снегу. Он всю свою жизнь играл в хоккей – по самым разным причинам, ради самых разных людей. Есть вещи, которые забирают нас целиком. Играть в хоккей – это как играть на классическом инструменте: слишком тяжелое дело, чтобы быть просто хобби. Никто не просыпается в одно прекрасное утро с мыслью «дай-ка я стану скрипачом или пианистом мирового уровня», так же и с хоккеем – он потребует от тебя всю твою жизнь. Такие вещи поглощают тебя полностью. А потом какой-нибудь восемнадцатилетний человек стоит перед ледовым дворцом и думает: «Кем я могу быть, если не буду вот этим?»

В тот день Беньи не вышел на лед. Когда началась игра, он был уже далеко от дворца.

* * *

Тренер «Хед-Хоккея» отыскал тренера «Бьорнстад-Хоккея» в коридоре. Элизабет Цаккель страшно удивилась. Давид жестом указал на застенчивого парня лет семнадцати, который топтался за ним с баулом через плечо. В голове у Давида помещалась отрепетированная речь, которая должна была выразить понимание, прозвучать зрело и правильно после кошмара последних дней. Но губы отказывались произносить слова. Он хотел быть точным, или хотя бы чтобы слова прозвучали точно, но иногда легче сделать, чем сказать. Поэтому Давид кивнул на семнадцатилетнего:

– Это… он наш запасной. Если он попадет к правильному тренеру, из него выйдет отличный вратарь, и да… у нас ему достается маловато ледового времени. Так что, если хочешь…

– Что? – уточнила Цаккель, не сводя взгляда с семнадцатилетнего, который не сводил взгляда с пола у себя под ногами.

Давид прокашлялся.

– Я уже позвонил в ассоциацию. Учитывая обстоятельства, они разрешили нам переместить игрока.

– Ты даешь мне вратаря? – Цаккель задрала брови.

Давид кивнул:

– Говорят, ты отлично тренируешь вратарей. Думаю, ты из него сделаешь потрясающего игрока.