Сельская голытьба, испокон веку не имевшая ни в хлеву, ни на подворье ничего, кроме пьяных криков, жгуче завидовала Комарам, никогда не бравшим на работу ни одного из деревенских. С приходом Советов, объявивших равенство и правление кухарок, ринулась не просто раскулачивать, а откровенно грабить Комаров. В три дня опустошили все. В своем дворе умер глава семьи, вместе со старшими сыновьями, застреленными чекистами.

Сельские активисты даже над могилой их глумились. А вскоре и живых выгнали из дома в хлев. В доме их тогда поселился председатель колхоза с семьей. Он был сознательным, партийным, а потому даже здороваться с Комарами считал для себя зазорным и обходил их не видя, не замечая хозяев.

Комары не остались без дела. Дали им работу. И отстроив новый дом, понемногу пришли в себя. Но с той поры, никогда никого не пускали на порог, не кормили, не одалживали. И сами ни к кому не приходили, помня, что нет ничего страшнее зависти.

Злую память берегли. Помнили и во сне те страшные три дня, сделавшие их нищими. Помнили, как председатель колхоза, поселившийся в их доме, все удивлялся, почему Комаров новые власти не сослали из села в ссылку, как махровых кулаков? Ведь вон, они и поныне на всех колхозников зверюгами смотрят…

Новые власти не тронули молодую семью лишь потому, что и при разграблении никто из Комаров не сопротивлялся, плохого слова о Советах не сказал. Но главу семьи и сыновей убили, чтоб впредь знали оставшиеся в живых, что будет с ними, если поперек дороги встанут.

Комары с тех пор совсем притихли. Их обзывала недобитым кулачьем деревенская пьянь и рвань, щеголявшая в добротных сапогах, полушубках и портках Комаров.

Все лучшее, что хранилось в сундуках бережно, для будущего, было роздано лежебокам, пропойцам.

Комары молчали, стиснув зубы. Как пережили они то время, лютый голод, выкосивший половину семьи, знали и помнили только они.

Понимая, что за каждым словом и шагом их следят фискальные сельчане — были настороже.

Из уважаемых, знатных, они стали гонимыми и презираемыми толпой.

Сколько слез пролили оставшиеся в живых Комары, холодными, голодными ночами, то знал Бог и они…

А новая власть набирала силу. Крепла. И, казалось, она стала незыблемой. Но… Началась война…

Никто из деревенских не успел уйти на фронт, уехать подальше в тыл. О предстоящей войне никого не предупредили. И когда немцы вошли в деревню, люди растерялись. За два часа до их появления узнали по радио о нападении фашистской Германии. Не успели ничего сообразить, опомниться, и уже затарахтели по улицам танки, мотоциклы, загудели над головами самолеты со свастикой.

Семья Комаров вышла им навстречу открыто, на виду у всех. Встретила хлебом-солью. Пригласила в дом.

Иван Иванович, оставшийся в семье за старшего, рассказал немцам о своих горестях, о пережитом, обидах на власть, с какою хотел бы свести счеты за все выстраданное, за все муки. Он показал могилы Комаров, ушедших от пуль и голода. И немцы посочувствовали, поняли, помогли.

Оцепив село автоматчиками, вместе с Комаром выловили всех коммунистов. И вместе с председателем колхоза вывели на середину села. Согнали жителей, чтоб видели все. И дали Ивану Ивановичу в руки автомат. Тот от счастья дрожал. И подойдя вплотную, убивал в упор.

Сначала тех, кто расстрелял отца и братьев. В самый лоб, потом все — животы очередями изрисовал.

Ни разу рука не дрогнула. Когда же дошла очередь до председателя колхоза, попросил немцев повесить его на дереве, средь села, потому что смерть от пули, мол, наградой ему будет.

Сам ему петлю соорудил. Продержал под нею полдня. Пока тот, поседев вконец, едва рассудка не лишился. Не хотел умирать.

Старика-конюха, измывавшегося над лошадьми, привязал вожжами к уздечкесамого резвого коня и, сев на него, гонял по улице, пока окровавленный труп не превратился в лохмотья.

Девку-активистку, Пашку-трактористку, лично сам из дома за косы вытащил из-под лавки. Помнил, как она иконы его на крыльце била и хулила Бога, ругала Комаров.

С нее кнутом одежду вместе с кожей снял. Запорол насмерть на глазах старухи-матери. И целую неделю не давал хоронить.

Всех, кто грабил его, из подвалов, с печек, с чердаков содрал…

Даже немцы удивлялись его свирепости. Но не мешали. Дали сорвать зло за перенесенное.

А Комар от радости сон потерял. Он знал наперечет каждого деревенского. И сводил счеты со всеми.

Старуху, отрекшуюся от Бога и порвавшую его Библию, на кол ее забора посадил. Да так, что кол макушку бабки пробил. Ее дочь — одноглазую разводягу — повесил над входом в дом, чтоб никогда и ничей погост не оскверняла. Даже пятилетнюю ее дочь, за обзыванье, в колодце утопил.

Детей председателя колхоза, обоих, связал, облил бензином, сжег живьем.

Соньку — главаря комсомольцев села — вытащил из бочки, куда она от немцев и от Комара пряталась. И после того, как две дюжины солдат натешились Сонькой досыта, затоптал ее конем на глазах деревни.

Стонало село от жуткой ярости Комара. Что ни день — новые смерти. С муками, глумленьем, издевательством.

Он обчистил всех сельчан, выводя с их дворов коров и свиней, гусей и кур. Раздевал донага. А все, что отнимал, отдавал немцам.

Он был самым преданным старостой, какого немцам самим и не сыскать. Он быстро указал, где прячутся от немцев парни и девки, не желавшие ехать на работу в Германию. Их живо взяли. И на другой день — увезли. Село после того и вовсе залилось слезами, а к утру утихло, обдумывая месть.

Но Комар наперед все предугадал. И никогда не спал в доме. Лишь в сарае. Потому услышал сразу осторожные шаги. Встал неслышно, приоткрыл дверь, увидел, как дом обливает бензином недавний еще завклубом.

Хозяин скользнул вдоль стены. Одним прыжком сбил с ног уцелевшего в живых парня, ударом кулака лишил его сознания. Связал накрепко. И тут же сообщил немцам. Те отдали пойманного и всю семью в полное распоряжение Комара. Он этим воспользовался всласть.

Лентами снимал кожу с незадачливого поджигателя. И посыпал солью истекавшего кровью. Тот орал не своим голосом. Но пока он был жив, видел и понимал — Комар отрубил голову его матери и. отцу. А сестру — девку-перестарку, повесил над костром вниз головой.

Никто не избежал его мести. Даже пышнотелая, видная жена председателя колхоза, пробежавшая на привязи за лошадью нагишом километров десять, испустила дух у чужого дома, так и не ставшего ей своим.

Голову деревенских коммунистов, бездельника и болтуна, известного пьяньчугу — Федота, закопал живьем в землю. А чтоб не вылез, придавил камнем, какой тройка лошадей не могла свернуть, принять.

Теперь не Комар, его обходили деревенские, боясь попасться на пути.

В своей семье далеко не все знали о расправах, какие чинил Иван Иванович в деревне.