Разве не позор для начальника быть в зависимости от знаний его подчиненных, разве не позор, если ему приходится ежеминутно звать на помощь инженера? Разве не случается, что, таким образом, нарушается тайна, кою следовало хранить?

Я предназначен служить отечеству, какое бы дело мне ни поручили; значит, я должен иметь хотя бы малое представление обо всем. Если мои понятия ясны, если я умею мыслить и рассуждать, то, как только определится мое призвание, я буду знать, какие понятия мне потребуются, и за несколько месяцев приведу все в ясность.

Еще совсем юным я любил входить в мастерские, разглядывать машины, пытаясь разобраться в том, как они действуют, с каким увлечением обдумывал, как их упростить. Часто я изобретал в мыслях новые машины, рассчитывал их движение и находил в этом величайшее наслаждение. Нравился ли мне экипаж, поражала ли прелесть какой-либо мебели, я задумывался над тем, какие механические законы определяют их форму. Чертеж, рисунок не радовали взгляд, пока я не находил ту последнюю черту, которая придавала им уверенность и приятность. Я сам составлял проекты своих экипажей, и они были очень прочны, потому что я высчитывал и трение, и вибрацию, и центр тяжести, и нагрузку;

Я бы исписал целые тома, если бы попытался рассказать здесь, с каким воодушевлением я стремился стать инженером. Я строил укрепления, рассчитывал оборонительные сооружения, созданная мною крепость казалась неприступной, но потом я бросался в атаку, пробивал бреши, прорывался через них и радовался, побеждая сам себя. Бродя по извилистым берегам невских островов, я делал мысленно съемки, производил в уме расчеты и скоро знал все высоты, все дистанции; в этих занятиях состояли мои прогулки, предпринимавшиеся ради здоровья или развлечения.

Вот в кратких словах польза и прелесть математических наук, по крайней мере насколько я могу об этом говорить.

Искусства, литература чрезмерно питали мое воображение. Мне следовало отвлечься, найдя занятие, полезное для ума. В математике все так ясно, так просто, что с каждой минутой я все больше привязывался к этой обширной науке, которая родилась с человеком, которую он непрестанно совершенствует, в которой он, конечно, нуждался даже в диком состоянии. Оторвите Америку от Европы, со временем в ней появится математика такая же, как в наших странах, она разовьется из самой природы, из потребности облегчить использование благодеяний природы. Вот и еще одно доказательство того, что математика – наука, естественно присущая человеку и, как я убежден, полезнейшая из всех.

Поверите ли, я ведь обязан только математике тем, что могу наслаждаться изображением поразивших меня видов. Разве не с компасом в руках нарисовал я свой первый пейзаж? Разве не пришлось мне рассчитывать по законам оптики, какой предмет приблизить, а какой удалить? Теперь я знаю соотношение всех расстояний, всех пунктов, всех уклонов; разве я мог бы разобраться в этом без математики? Ведь для того, кто ею не руководствуется, это темный лес. Самые сложные тела и даже человек подчиняются все тем же законам; и математик, сумевший нарисовать пропорционально хоть одну человеческую фигуру, имеющий хотя бы самое общее представление о скелете человека, сможет изобразить вам его во всех ракурсах и положениях.

22 марта.

Я еще раньше начал этот рисунок, желая изобразить готическую архитектуру еврейских домов; теперь мне больше нечего было рисовать, и я решил его докончить. Я зашел в эту улицу, совершая свою вечернюю прогулку. Суббота кончилась, еврейки в чистых платьях сидели на ступеньках у входных дверей, и меня издалека привлекло разнообразие красок, расцветивших всю улицу. Я хотел сделать еще один рисунок, но подумал, что хватит и этого; мне пришла в голову новая тема, а отложив рисунок на день, я заканчиваю его обычно с отвращением.

Я болел, поправлялся, совсем выздоровел и все думал, что надо бы мне пойти поблагодарить Бога в храме, построенном моими соотечественниками.

Сегодня утром, наконец, я разыскал квартиру гарнизонного священника и попросил разрешения прослушать у него вечерню; я узнал, что он отправляет службу утром и вечером.

– В походе отвлекаешься, – сказал я ему, – и церкви так далеко от наших лагерей, что уже три месяца, как я не был ни разу на богослужении. Я счастлив, что случай представляет мне возможность помолиться в комнате, которую вы освятили, поместив в ней изображения божества.

– Это не беда, – сказал священник, благословляя меня, – была бы молитва в глубине сердца, а внешность, обряды не так уж обязательны, истинная вера может обойтись и без них.

– Да, – ответил я, – но ведь надо подавать пример…

– И к тому же, – заметил он, прерывая меня, – обряды приближают вас к истинному благочестию; когда вы входите в священный храм, ваша совесть пробуждается, и вы следуете ее требованиям, а сие угодно Богу.

Я вошел в комнату, где он служит. Я тут каждый день вижу похороны и даже присутствовал из любопытства на католической службе, но целых три месяца не слыхал родных молитв. Меня охватило глубокое волнение, когда священник надел торжественные ризы и кротким голосом начал молитву. Воображение, конечно, чересчур увлекло меня, и я даже перестал молиться, чтобы упрекнуть себя в этом, слез проливать не следовало; но это чувство шло от сердца, все мое существо возрадовалось в присутствии того, что должно особенно привязывать нас к отечеству, – при виде священнослужителя, и я даже забыл вознести молитву, кою повторяю ежедневно за здравие моих родителей.

23 марта.

Несколько недель тому назад я записал советы, которые мне давал генерал Лавров,[400] и хотя мои убеждения тверды, я все-таки старался разглядеть, что говорит во мне сильнее – воображение или сердце, когда я сравниваю иностранцев с русскими. Предубеждение так часто действует на нас, а ведь это серьезный недостаток. Обычно говорят, что лучше всего наслаждаться дарами неба в своем отечестве, но этого не чувствуешь. Прибегаешь тогда к помощи воображения и в конце концов привыкаешь сопоставлять с тем, что нам нравится на чужбине, самые замечательные красоты родной страны; мучаешься, как я сейчас, чтобы уяснить свое отношение, и не можешь не видеть, что сердце не участвует в этом идолопоклонническом обожании отчизны.

Я не люблю людей, которые чрезмерно подчеркивают все чувства и не хотят ни видеть, ни слышать, ни ощущать ничего вне России, которые отказываются от встречающихся им наслаждений и приятностей, заявляя, что в отечестве они знали лучшие.

Я могу сравнивать солнце Франции с итальянским, я могу предпочесть англичанина испанцу, испанца – поляку, но в глубине души я никогда не пытаюсь сравнивать русского с кем бы то ни было на свете. Так, я неоднократно восхищался прелестью, грацией, остроумием особ, которых встречал в обществе. Много раз, о женщина поистине божественная, прелести и достоинства, которыми ты сумела себя украсить, приводили меня в восторг, я поклонялся тебе как образцу добродетели, но я никогда не подумал сравнивать кого бы то ни было с моими родителями. Любовь, которую я к ним питаю, это чистое пламя, возвышающее мое сердце; она служит источником тихой радости, нисколько не мешая мне испытывать другие наслаждения; эта любовь, принадлежащая только им, образует часть моего существа, я не расстанусь с ней до гроба. Такова же любовь, которую я питаю к своему отечеству. Мы видим здесь повсюду успехи цивилизации, они сказываются во всем: в обработке земель, в устройстве жилищ, в нравах, и все-таки я никогда, ни на минуту не захотел бы поселиться под иным небом, в иной стране, чем та, где я родился и где почили мои предки. Разве возможно отказаться от того, что привязывает меня к жизни: от родных и друзей, от тех мест, которые я не могу видеть без сердечного волнения, от нашей варварской непросвещенности, от русских бород, никогда не слышать языка, которому учила меня мать… Нет, эта жертва слишком велика. Ничто ее не оправдает.