О, как они ошибаются!.. Их друг, со стоящими дыбом волосами и сведенными усталостью руками, трепеща от ужаса, висит над пропастью, связанный с жизнью лишь этой жалкой ветвью, которую он уже готов выпустить из одеревеневших от усталости пальцев! За несколько мгновений он припоминает всю прежнюю жизнь. Детство, учение, юность, любовь, подобно живым картинам, мелькают перед его глазами с головокружительной быстротой… Но вот я почувствовал, как члены мои онемели, предсмертная тоска скрутила внутренности, сердце колотится, заглушая своим стуком окрестные шумы, кровь прилила к вискам, так что все вокруг показалось мне багровым и пламенеющим. Одна рука выпустила ветку, из груди вырвался вздох… И тотчас же громче забормотали деревья, крики птиц стали резче, пронзительнее запели колдуньи. И все повторяли: «В бездну! В бездну! В бездну!»

Я попытался второй рукой схватить ветку столь же безуспешно, как тогда, когда старался вцепиться в нее зубами. Казалось, тело своим весом готово разорвать в суставах руку, на которой я висел. Глаза налились кровью и почти вылезли из орбит. Хотелось кричать, звать на помощь, но все сознание было заполнено нескончаемым криком: «В бездну! В бездну! В бездну!»

Наконец я понял, что час мой пробил; задыхаясь, я застонал, пальцы сами разжались — я выпустил ветку и, в свою очередь прошептав «В бездну!», ощутил падение в бездонную чудовищную пропасть. Я потерял сознание…

При воспоминании об этом последнем страшном миге Клиний побелел, колени его подогнулись, голова откинулась назад, и он, выскользнув из рук Аполлония, без сил опустился на обломок мрамора.

— Когда я открыл глаза, — продолжал Клиний после недолгого молчания, подняв голову и тряхнув прекрасными черными волосами, — я лежал на ложе из мха посреди очаровательного сада. Сквозь деревья в сотне шагов белели стены дома. Утренний ветерок, еще наполненный ночными ароматами, овевал мою голову.

Над полоской зари быстро всходила Венера, возвещая начало нового дня. От земли поднимался легкий пар, как бывает перед восходом солнца. Рядом стояла женщина. Букетом цветов, влажных от росы, она проводила по моему лицу, возвращая меня к жизни этим благоуханным утренним дождем. Откинутое покрывало оставляло открытым ее лоб и ветку вербены в волосах. Бархатный взгляд, полный скрытого огня, под смоляными бровями, прямой нос идеальной формы, нежный овал лица с круглым подбородком, над которым ярко-коралловые губы, приоткрытые в улыбке, обнажали два ряда жемчужных зубов. Стройностью стана она напоминала одну из нимф Дианы, ступни и кисти были достойны Гебы. Ткань покрывала, спускаясь с головы, струилась по спине; пеплум и туника, скрывавшие ее тело, казалось, были сотканы из тончайшей паутинки, что плавает в воздухе осенью, когда наступает месяц Цереры и Помоны. Откинутые рукава позволяли видеть обнаженные руки; единственным украшением им служил браслет в виде аспида с золотой чешуей и рубиновыми глазами, трижды обвивавший правое запястье.

Первой моей мыслью было, что я разбился при падении, унесен на Елисейские поля гениями смерти и передо мной владычица этого царства мрака. Меня только удивляло, что в длинных аллеях этого чарующего сада не видно других умерших, спутников моей вечной ночи. Взгляд прекрасной незнакомки скользил по мне; когда же она увидела, что я смотрю на нее, нежная улыбка коснулась ее губ.

«Ну, прекрасный путешественник, ты, наконец, проснулся?» — заговорила она таким сладостным голосом, что звук его показался неземным, словно последний вздох ночи, витавший в воздухе.

Я взирал на нее с изумлением. Если эта улыбка и голос принадлежали властительнице царства теней, я готов был понять Плутона, похитившего Прозерпину.

«Если жизнь есть сон, а смерть — пробуждение, тогда, о прекрасная богиня, я проснулся!»

«А мне, судя по твоим словам, кажется, что ты все еще грезишь. Вот и улыбка у тебя сменяется стонами. Верно, ты второй Орест, что твой сон так мучителен? Ты путешествуешь из Аргоса в Афины, чтобы испросить прощение у ареопага?»

Мое удивление возрастало.

«Я Клиний из Коринфа, — отвечал я, — а вовсе не сын Клитемнестры и Агамемнона. Накануне я обедал у моего друга, богача Палемона из Микен. Он мне одолжил Пироэнта, своего коня, чтобы проехать сто шестьдесят стадиев, отделяющих город Персея от города Эфиры. Ночь застала меня в пути. Преследуемый страшными видениями в Немейском лесу, мой конь после бешеной скачки бросился в пропасть, что находится между Клеонами и пещерой льва… Что до меня, я какое-то время боролся со смертью, повиснув на ветви дерева. Но вскоре руки устали, я отпустил ветку и скатился в пропасть».

«Прекрасный Клиний, — насмешливо улыбнулась незнакомка, — похоже, что вино Палемона щедро лилось в кубки гостей! Или на этом пиру подавали настолько хмельные напитки, что твое воображение завело тебя на такие ужасные дороги! Мне жаль, ибо это не столь поэтично, однако развязка твоего приключения была совсем иной… Ни твой конь Пироэнт, ни ты сам не падали в бездну, откуда никто и ничто не возвращается. И вот доказательство: ты благополучно возлежишь на мху моего сада, а Пироэнт, всхрапывая и перебирая копытами, жует вкусный клевер и душистый эспарцет в роскошных конюшнях Палемона; на самом деле Пироэнт избавился от седока, под неуверенной рукой которого серебряные удила причиняли ему боль, и вернулся домой, оставив друга своего хозяина лежать на берегу ногами к морю, а головой к старой городской стене, вдоль которой тот ехал и не смог перепрыгнуть. Там, после ночной прогулки в гавань, я тебя и нашла. Ты считаешь, что был без сознания, но я свидетельствую: ты попросту спал. Вот я и приказала моим рабам поднять тебя и перенести сюда. Теперь-то ты пришел в себя?.. Ты не на Елисейских полях, а на берегу моря Алкионы. Справа от тебя, над вершинами деревьев, Акрокоринф; смотри: крепость розовеет от первых лучей восходящего солнца. Позади нас Мелисс с его золотистыми лозами, ручей же, который журчит слева, впадает в реку Немею. Что до меня, то я не богиня и не царица, а финикиянка Мероэ. Три месяца назад я пересекла Эгейское море, чтобы поселиться в Коринфе. Я свободна, делаю что хочу, у меня нет ни мужа, ни брата, которые имели бы право требовать отчета в моих поступках».

«Прелестная Мероэ, — отвечал я, — коль скоро ты уверяешь, что я жив, не стану опровергать слов, слетевших с таких очаровательных уст. Но вынужден предупредить: не так-то легко будет заставить меня согласиться, что ты не царица и не богиня… Я рожден в Коринфе, где женщины так прекрасны, что сама Венера выбрала своих жриц среди коринфянок. Я бывал в Афинах, видел тамошних величественных красавиц, благодаря которым Афины называют городом Минервы. Посетил я и Аргос; его женщины так горды, что, когда они проходят в своих длинных белых одеждах без украшений и вышивок, их можно принять за богинь, равных Юноне. Я объявляю тебе, Мероэ, коль скоро ты хочешь называться этим именем во время пребывания среди простых смертных, что вся красота коринфянок, величавость афинянок, горделивость женщин Аргоса, умноженные искусством художника Зевксиса и скульптора Праксителя, бессильны создать что-либо подобное тебе!»