Ночью Ваня Деев всполошил трюм истошным криком. Цыпин, лежавший рядом, разбудил парня.

— Ты чего? Приснилось, да?

Ваня сидел сгорбившись, потирая лоб. В слабом свете синего фонаря, качающегося возле люка, его лицо с обтянутыми скулами казалось наполненным ужасом.

— Там… — Ваня неуверенно ткнул пальцем в сторону трапа. — Там он…

— Кто? — спросил Цыпин.

Но Ваня не ответил. С тихим стоном лег на спину, умолк.

Весь следующий день он лежал неподвижно, с трудом заставили его съесть пайку хлеба и выпить «кофе». Шехтман потерянно качал головой: ничем нельзя было помочь парню. Темные пятна пошли у него по всему телу. Деев доходил.

А пароход все шел и шел, оставляя позади Каттегат, как полагали те, кто помнил географию. В Скагерраке болтанка усилилась. Начало темнеть, в трюме опять зажгли синий фонарь.

Ваня Деев вдруг раскрыл глаза.

— Толя, — еле слышно позвал он Цыпина. — Ты здесь? Ты после войны, если в Кронштадте будешь… Ты найди мою маму… на Карла Маркса, семь… Слышь?

— Да слышу, — сказал Цыпин. — Коли живой буду — найду.

— Ты ей скажи… ты скажи, что я хотел к ней вернуться… очень хотел…

— Может, и вернешься… — Цыпин подыскивал еще слова утешения, но не нашел.

Да Ваня и не услышал бы его слов. Опять уставился на качающийся фонарь, снова ужасом наполнились его глаза. Вдруг, указав на фонарь пальцем, дико закричал. Его тощее тело свело судорогой.

— Галлюцинация, — пробормотал Шехтман.

Он гладил Деева по голове, как маленького.

Качка все усиливалась, пароход, скрипя переборками, словно хрипло вздыхая, переваливался с борта на борт. Население трюма не спало — разве уснешь, когда тебя непрерывно перекатывает с боку на бок, как пустой бочонок.

Под утро Цыпин забылся сном, но ненадолго. Качка накатила на него Деева, и, водворяя его на место, Цыпин вдруг отдернул руку: Ваня был не по-живому холодный.

— Борис, — позвал Цыпин санинструктора. — Посмотри-ка… Он, само, концы отдал…

Шехтман нащупал запястье Деева.

— Все, — сказал негромко. — Отмучился Ваня.

Начальник конвоя приказал вынести умерших (кроме Деева ночью умер пехотинец со Второй ударной) наверх. Трупы недолго лежали под моросящим дождем, под плывущими тучами, на качающейся палубе. Двое конвойных схватили пехотинца за руки и за ноги и, размахнувшись, перебросили через фальшборт. За пехотинцем полетел и Ваня Деев в бурное, чужое, бесконечно далекое от родного берега море, в застойный придонный холод. И быть может, над беснующейся, в пенных узорах, водой парила, невидимая, его измученная душа.

Шторм ревел над Северным морем. Пароход стонал, взлетая на гребни и падая с высоты, взлетая и падая, и каждый раз казалось: это последний прыжок старика. Волны перекатывались через верхнюю палубу, то и дело сквозь открытый люк столбы воды с шумом обрушивались в трюм. Промокшие, продрогшие, обессиленные качкой и рвотой, люди сгрудились в дальнем углу трюма. Кто-то стонал, кто-то яростно матерился, но большинство — молча, обреченно прислушивались к грохоту бури, к учащенным ударам собственного испуганного сердца.

Начинало темнеть, когда унялась проклятая качка. За переборкой умолк машинный гул. Сверху доносились команды, раздались понятные морякам стук брашпиля и звон якорной цепи.

Зажегся синий фонарь у трапа. Шехтман полез наверх, в гальюн, ну и, само собой, разведать обстановку. Вернувшись, объявил:

— Стали на якорь в каком-то норвежском порту. В каком — охрана сама не знает. Ругаются они. «Чтоб вы все, — говорят, — скорее сдохли».

— Сволочи! — раздались голоса в трюме. — Мы обождем, пока ихний Гитлер подохнет. Норвегия! Ишь куда завезли…

Утром стало известно: пароход стоит в Ставангере. Цыпин, поднявшись наверх, увидел серую стенку гавани, серые ряды пакгаузов, скалистый берег с разбросанными — будто игрушечными — домиками под красной черепицей. И — сквозь пелену тумана — горы, невысокие и тоже как бы ненастоящие.

На рейде Ставангера стояли двое суток, пережидали, как видно, шторм. Потом пароход выбрал якорь и пошел дальше. Все время справа был виден гористый норвежский берег.

— А цто за страна Норвегия? — спросил Боровков, мигая белыми ресницами. — Кто тут живет?

— Норвежцы живут, кто же еще, — сказал Шехтман. — Мореходы, рыболовы.

— Тут, наверное, рыбы полно, — сказал Кузьмин. — Боровок, ты ж рыбаком был, да? Половил бы рыбку для нашего питания.

— Цем ловить-то? Хером? — Боровков взъерошил нечесаную копну соломенных волос. — Шкоты поццануть-то надо! — вдруг крикнул он, вытянув шею к люку. — Выбирай втугую! Эй…

Голос его сел. Боровков, словно очнувшись, оглядел шалым взглядом товарищей по несчастью, которые молча смотрели на него. За Боровковым последнее время замечалось это — стал заговариваться. Что-то мерещилось ему, томило душу.

Он часто ходил в гальюн и всякий раз, очутившись на верхней палубе, торчал там, вглядываясь в берег, пока конвойные не прогоняли его в трюм, сердясь и ругаясь.

А пароход шел и шел — забирался все выше к северу.

Утром — только-только выплыло из-за горного хребта солнце — пароход стал втягиваться в залив, глубоко врезавшийся в берег. Фарватер был извилистый, скалистые берега то сходились, то расходились, тихая сине-зеленая вода отражала их, и белые створные знаки, и аккуратные домики, коих становилось все больше. В дальнем углу фьорда открылся порт, за которым раскинулся большой город — слитная панорама красных, белых, желтых домов. Возвышалась остроконечная башня собора. Город назывался Тронхейм.

Думали, тут их высадят. Оказалось, однако, что пароход приплелся в этот порт на бункеровку. Долго шла погрузка угля, и только в пятом часу дня снова застучала машина, и сиплый гудок возвестил об отходе. Цыпин и Боровков одними из первых полезли по трапу наверх. Выйдя из гальюна, постояли на палубе. Огромная туча висела над фьордом, на ее темном фоне красно-белый город казался сказочным. Его четкое отражение в тихой сине-зеленой воде усиливало это впечатление.

— Schneller! — закричали конвойные солдаты, указывая на люк. — Бистра! Los, los![10]

Цыпин шагнул к люку. Боровков же вдруг, странно взмахнув руками, выкрикнул:

— Эх! Где наша не пропадала!

И припустил к ограждению. Конвойные заорали, кинулись к Боровкову, но он успел перемахнуть через фальшборт и, раскорячась, полетел вниз, ногами вошел в воду. Пока солдаты бежали к фальшборту и наводили автоматы, соломенная голова Боровкова уже оказалась за кормой, он размашистыми саженками плыл к берегу. Ударили, забились в руках солдат автоматы, но руки явно нервничали — фонтанчики пуль не задевали Боровкова, да и плыл он не по прямой, менял направление. Но вот очереди стали ложиться точнее — соломенная голова ушла под воду… вынырнула снова… исчезла совсем… В том месте вода порозовела.