И тогда Лара отрежет Чепряткову уши. Спокойно, старательно, без интереса. Спрячет их в карман своей кожаной куртки. «DR» «77».

– Лара! – позвал я. – Не надо. Пожалуйста...

Я растолкал спортсменов и подбежал к ней.

– Нож, – повторила Лара. – Дайте нож.

– Не надо. – Я схватил ее за руку, рука была перепачкана в липкой чепрятковской крови.

Лара остановилась. Поднялась, достала из кармана платок, протерла кулаки. Бросила платок на пол. Обвела взглядом спортсменов.

– Я просила нож, – сказала она.

Спортсмены стояли вокруг. Как обгадившиеся детсадовцы. Страх. Запах пота не мог перебить запах страха. Даже ужаса. Лиса в курятнике. Говорят, что, утолив первый голод, пробравшаяся в курятник лиса начинает убивать птиц уже просто так, для удовольствия. Направо-налево, режет, пока не перережет всех.

– Не надо, Лара. – Я схватил ее за руку и потащил в сторону выхода.

Лара шагала послушно. Ноги ее будто шагали сами по себе, как-то отдельно от тела. Лара будто сломалась. Почти повисла у меня на плече.

Я выволок ее на улицу. Ее шатало, и я прислонил ее к стене. На лице у нее была пустота и усталость, я подкатил мопед, на всякий случай усадил ее перед собой, и мы поехали прочь.

Я долго катался по городу. Возвращаться домой не хотелось, куда-то заезжать тоже не хотелось. Мы катались, пока не кончился бензин. Я перешел на резерв, и мы доехали до Нового моста. Погода была хорошая, я скатился вниз, мы отошли метров на сто, до небольшого пляжика. Лара набрала старой травы, придавила ее несколькими сухими корягами, подожгла. Развела костерок и стала греть руки. И я тоже. Я сидел напротив нее и тоже грел руки – с реки тянуло весенним холодом.

Так мы сидели достаточно долго. Я не знал, что сказать. Потом встал, сходил за дровами, на старом поле раскопал прошлогодней картошки, притащил ее к костру. Ссыпал в угли, еще толком не прогоревшие. Завалил землей, поверх разложил огонь.

Лара легла на землю, свернулась калачиком и закрыла глаза.

– Холодно, – сказал я, – земля еще не прогрелась...

Но Лара промолчала.

Я добавил еще дров, чтобы было не так холодно. Потом я затоптал огонь и расковырял землю. Картошка испеклась, Лара поднялась с земли, мы сидели и ели картошку.

И молчали.

А потом я сказал:

– Чепрятков стуканет. Обязательно стуканет.

– Не стуканет. – Лара разглядывала разбитый кулак.

– Почему?

– Потому. Подумай.

Я подумал. Чепрятков действительно не стуканет. Потому что если узнают, что его отлупила девчонка, то репутация Чепряткова будет напрочь уничтожена.

– Что будем делать дальше? – спросил я. – Когда?

– Скоро.

– Ну и отлично. Пора нам сменить обстановку. Развеяться немного, последние деньки были не из легких...

– Это, может быть, надолго, – сказала Лара.

– Что ж, до следующей пятницы я совершенно свободен...

– Я не хочу решать ни за кого, понимаешь... – сказала она. – Это выбор каждого.

– Конечно, выбор каждого. Тогда давай... завтра. Или нет, лучше послезавтра, я думаю, в этот раз надо хорошенько все... Подготовиться.

– Хорошо. Подготовься. Послезавтра... Ты поезжай, я еще посижу немного.

– Как хочешь. Осторожнее только, смотри, чтобы... Чтобы водяной не утащил.

Лара кивнула. Я пошагал к мопеду.

– Женя... – позвала Лара.

Я обернулся.

– Я не... Я не хотела, чтобы так...

– Да ладно, Лар. Со всеми бывает. Все будет хорошо, я верю. Помнишь, я тебе рассказывал про своего крокодила?

– Помню.

– Я там не все еще рассказал. Потом я почти сразу нашел книжку, наверное, самодельную, но точно уже не знаю. Там тоже что-то рассказывалось про эту... страну вашу. И способы указывались разные для попадания. Я попробовал, у меня ничего не получилось только. Но теперь я верю. Точно верю. Даже знаю.

– Хорошо. Верить всегда хорошо.

– У тебя какой размер обуви?

– Чего? – удивилась Лара.

– Размер обуви какой?

– Тридцать седьмой, кажется...

– Отличный размер! – сказал я. – А у моей матери сорок первый, ты прикинь... Ладно, я поеду.

Человеку важно иногда побыть одному.

Я ехал медленно. Быстрее не хотелось. Что-то было в мире не так, я не мог понять что, но что-то было.

Как-то раз, уже довольно давно, я спросил старого, когда он понял, что стал старым. Старый долго думал, даже курил. Будто это могло помочь. А потом рассказал.

Когда я был маленьким, сказал старый, то, если оказывался в другом городе или в другом доме, мне всегда казалось, что каждое незнакомое мне место имеет свою душу. Что оно неповторимо, непохоже на остальные. У каждого места были свои ощущения. Но в один день все города и дома стали на одно лицо, стали похожи и неотличимы. И было уже все равно, где быть, потому что везде было одинаково.

Тогда старый стал старым.

В тот вечер, возвращаясь домой, я вдруг понял, что город пылен, скучен, безнадежен с севера на юг, безрадостен с запада на восток. Я понял, что в нем одинаково.

Я вернулся домой и спрятался в трубу. Лежал и смотрел в космическое небо.

День заканчивался. Солнце уходило. Где-то там по берегу шагали серьезные мальчишки с кривыми самодельными удочками. Лара сидела на обрыве, болтала ногами и смотрела на воду.

У нее очень хорошо получалось болтать ногами, она делала это лучше всех в мире.

Лучше всех.

Джинсы, на правой штанине три, на левой четыре прорехи, прорехи в булавках, все, как полагается. От задницы до колена вышитая люрексом надпись:

Старик Державин нас, блин, заметил

И в гроб вошел

Дальше троеточие, а надпись струится, что красиво.

Короткая кожаная куртка с широким ремнем, из-под куртки алая рубашка с треугольным воротником, шарф или галстук разляпистый, в стиле поэта Вознесенского. Очки старомодные, гробики, найденные, наверное, в дедушкином сундуке.

Это Шнобель, из кабинета Зучихи вышел Шнобель.

А сразу же за ним его мать. Я мать Шнобеля не очень хорошо знал, видел пару раз на собраниях. Пошла поддержать сыночка. А старый со мной не пошел. Сказал, что не желает позориться. Что устал в последнее время позориться.

Он еще много что сказал, и все прямо мне в морду, это было правильно.