датской сдобой, но лишь когда возвращаются домой и мать говорит, что вечером обязательно надо поставить елку, Энья понимает: Рождество подкараулило ее, сидя в засаде. Мать спрашивает Юэна, не хочет ли он помочь; он хмуро смотрит через обеденный стол на двух женщин. После возвращения Эньи он под любым предлогом уходит из дома. А ведь так жаждал этого воссоединения.

– Я тревожилась, когда он был маленьким, – говорит мать. – Эти воображаемые друзья, одиночество, неспособность вписаться в школьную компанию…

– Обо мне ты не беспокоилась, а ведь именно я придумала целые воображаемые страны, населенные резинковыми монстрами.

– В твоем случае врачи никогда не говорили о симптомах зарождающейся шизофрении.

– Что? – изумляется Энья, но мать больше не хочет говорить на эту тему. Вероятно, чувствует, что и так сказала слишком много.

Они втыкают дерево в ведро с песком и землей и устанавливают на законное место у двери гостиной. Вынимают из коробки рождественскую гирлянду, проверяют каждую лампочку, заменяют по необходимости и обвивают спиралью вокруг ветвей. Мать Эньи поднимается на табурет-стремянку, чтобы развесить пушистую мишуру.

– Почему ты солгала нам про отца?

Старая женщина на табурете-стремянке бестрепетно продолжает развешивать пушистую мишуру. У нее было десять лет, чтобы подумать над ответом.

– Потому что я не хотела, чтобы вам было больно.

– Но мне было больно.

– Я могла лишь выбрать их двух зол.

– Но ведь это была не единственная ложь, это было продолжающееся вранье, годы вранья, жизнь, состоящая из вранья. Я даже не знаю, сказала ли ты когда-нибудь хоть крупицу правды о моем отце.

– А ты у нас Господь Бог, чтобы требовать от всех искренности? Сама-то разве никогда мне не врала?

В сказанном не было ни тени злобы или затаенной ненависти.

– Меня ранило, что ты сочла меня недостаточно взрослой, чтобы справиться с правдой.

– Я знала, что ты вернешься, когда повзрослеешь.

– И что же случилось на самом деле?

– Я солгала тебе, я это признаю; но, Энья, просто позволь мне оставить этот секрет при себе и никого им не обременять. Позволь забрать его с собой в могилу, и пусть он там растворится, забудется.

– Господи, но почему? Неужели правда так ужасна, неужели она хуже всего, что я за эти годы вообразила?

– Да.

В ту ночь ей снится отец, впервые за много лет. Впервые за много лет она вспоминает его лицо. Он идет к ней с очень большого расстояния по огромной, совершенно ровной поверхности. Его руки протянуты вперед, но они, как и лицо – как и все прочее, – неразборчивы. Скрытые намерения. Скрытый дух. Оказавшись достаточно близко, чтобы она могла дотянуться и коснуться, он растворяется и появляется вновь, в мгновение ока превращается в далекую-предалекую пылинку на неимоверно огромной плоскости и опять приближается к Энье шаг за шагом.

За завтраком они слушают радио: в новостях рассказывают, как люди разрушают стену между двумя Германиями с помощью молотков и столовых приборов, а еще говорят о невыразимом варварстве в стране, чьи короли когда-то насаживали врагов на длинные деревянные пики.[176] Две ложки йогурта на мюсли, чай из фарфорового чайника.

– Сегодня утром я достигла девяноста восьми процентов.

Ее мать продолжает разливать чай.

– Отправлюсь сегодня. Вечерним паромом.

– Здесь тоже есть места, где можно все сделать.

– Подпольные забегаловки. Я хочу как надо, и по закону. Я ему хотя бы этим обязана. Девочки дали адрес.

Похоже, я не первый курьер, которому потребовался аборт. Господи, даже не верится, что я говорю это вслух…

Правильно распознав голос известной певицы в стиле кантри-и-вестерн, миссис Марион Дойл из Кулока, с Сейнт-Бренданс-авеню, выиграла солнцезащитную полосу с эмблемой «Радиостанции номер один» KRTP-FM для своего автомобиля.

Мать провожает Энью до турникета. Вкладывает в руку дочери конверт.

– Если ты приняла решение, так тому и быть.

Потом поворачивается, уходит и через десяток шагов теряется в толпе пассажиров, спешащих на посадку. В коричневом конверте сто банкнот мелкого достоинства.

– Господи. Мама! Мама!

Поток пассажиров, чемоданов, детских колясок и багажных тележек несет Энью на борт огромного белого корабля.

Она просыпается ночью в своей узкой, как гроб, койке. Пассажиры, с которыми она делит каюту, продолжают спать, очерчивая своим дыханием контуры пространства. На портативном будильнике 02:33. Что случилось? Она не ощущает никаких перемен в ровной вибрации двигателей, гуле кондиционера, глухом постукивании о корпус какого-то предмета, плавающего посреди Северного пролива. Не чувствует, как большой белый корабль пересекает морское течение. Никакого чужеродного присутствия. Скорее, отсутствие.

Да, точно.

Сияние в основании ее черепа погасло, остыло. Ощущение присутствия, которое так долго было частью сути Эньи Макколл, исчезло. Она вышла за край паутины миф-линий, фрагментом которой является ее сознание, и проникла в новые и неведомые географические области.

Поразительное, почти физически ощутимое чувство. Конец войне, стенам секретности вокруг Эньи, которые с каждым днем делались все выше – свет они давно заслонили, – конец шизофрении, из-за которой она днем колесит по городским улицам на своем восемнадцатискоростном, пламенно-желтом вседорожном велосипеде, а ночью – крадется по ним же, преследуя призрак невыразимого, нескончаемого зла. Конец страху и ответственности, которые высасывают из нее жизнь, наваливаясь, словно огромная падающая луна. Можно просто все бросить, жить, любить, работать, развлекаться и быть человеком, той Эньей Макколл, которую настоящая Энья Макколл всегда воображала, когда думала про идеальную Энью Макколл. Иметь отношения, в которых она сможет позволить себе о ком-то заботиться, щедро расточая эмоции. Для этого всего-то и нужно – уйти.

И она понимает, лежа на койке в брюхе огромного корабля, рассекающего течения холодных северных морей, что не может так поступить. Она должна увидеть, чем все закончится. Она должна изгнать болезнь раз и навсегда, чтобы та больше никогда не угрожала ее душе. У нее есть обязанности. Она не может все бросить.

Поздний зимний рассвет застает ее на палубе. Большой белый корабль входит в широкий эстуарий. Доки и причалы, склады, фонари, буйки и бакены, монолитные корпуса сухогрузов с названиями вроде «Нептун Аметист» и «Трансглобал Челленджер». Мимо нее километр за километром скользят краны и штабеля контейнеров с грузами. Белые чайки парят над кильватерным следом, оглашая рассвет хриплыми жадными воплями, высматривая, не выбросят ли парные винты на поверхность что-нибудь вкусненькое. Воздух холодный и влажный; пахнет морем и нефтью, пахнет утром. Мужчина средних лет в синем спортивном костюме бегает трусцой по палубе. Десять кругов – один километр. Он кивает Энье каждый раз, когда пробегает мимо. Его дыхание превращается в облачка пара. Кроме них на палубе никого. Большой белый корабль минует череду шлюзов и молов, чтобы