Внимательный, как принято говорить, читатель, разумеется, понимает, что над местом действия находится еще один его участник, уже не однажды появлявшийся, – тот, кто позаботился и о рождении, и о дальнейшем выживании героя, возникавший всегда вовремя и в нужном месте, то черный, то белый, объединяющий, таким образом, приметы обоих своих подчиненных, хранящих героя, – ну, не будем повторяться, здесь он, здесь, только показан быть не может, поскольку как бы парит над нашим рисунком.

Ну, и тот же внимательный читатель, понятное дело, ожидает, что еще выше повис, пристально следя за происходящим, неоднократно обруганный героем автор. Тут уж не до обид, когда судьба близкого человека решается, правильно?

Теперь дадим, наконец, для полного прояснения всего случившегося, каждому высказаться.

Бандит (высоким, плохо модулированным хамским голосом): Все, понял? Пожили в квартирках, потрахались с бабами красивыми, хорэ. Дайте людям пожить, еврейчики. Чтобы справедливо все, понял, чтобы честно, без блядства вашего еврейского. Кому вас надо? Давай, доходи быстрее со своей сучкой, менты приберут. Братаны в хате твоей европейский ремонт заделали, понял, все красиво будет. Порядок, чисто, музыка, ну? Все, гасить вас будем, лысых, очкастых, черных, всех. Гасить! Гасить!!! В асфальт, в асфальт, в асфальт, сука! Чтоб не дышал, не дышал (заходится, сползает со стула, опрокидывает стол), не-е дыша-а-ал!!

Белый ангел (выложив на колено пистолет “Desert Eagle, Israel Military Industries, 375 magnum” ): Когда человек уже такой паскудный, что сам себе задыхается со своего паскудства, так его таки надо бояться. Это ж не человек уже, а все равно что тот хитлер, я вам говорю как пожилой человек…

Интеллигент (закинув ногу на ногу, слегка улыбаясь): Вот еще одно, пусть мелкое, подтверждение того, что гуманизм отжил свое и умер. Человек зол, и если мы хотим, чтобы искусство пережило гуманистическую иллюзию, мы должны раз и навсегда удалить эстетику от этики. Красота зла – вот что…

Черный ангел (поправляя галстук и подмышечную кобуру, перебивает): Ну, так тоже нельзя, слушай, ты человек, да? Ты меня за человека считаешь, да?

Дамы (хором, некоторые со слезами): Это ужас, ужас просто! Оставьте его, оставьте, у него гастрит, печень, аллергии, у него сон расстроен, пусть уж лучше с ней, она все равно его бросит, пусть, только бы живой, только бы живой…

Женя (отворачиваясь): Да, пусть живой… Пусть предает, но будет жив… Живой… (уходит).

Любимая (кладет руку на грудь героя, справа, чуть ниже плеча): Я люблю тебя.

Герой (плача, некрасиво кривя лицо – брови лезут вверх): Выходи за меня замуж, выходи, ну их всех, пойдем отсюда, ты согласна ведь бродяжничать, на старости лет без дома, без ничего, в бедности, в неудобствах, ты же ведь согласна, правда, выходи за меня замуж, бросим их всех, идем, позвони всем, что ты уходишь, позвони и выходи за меня замуж (плачет в голос), выходи за меня замуж, любимая, пожалуйста, пожалуйста!

Тот, что над сценой (невидимый): Ладно, ладно, хватит… Главное – жив. Я свое дело сделал, а дальше уж сами, господа, сами… Будьте счастливы, прощайте.

Тот, что еще выше (автор, имя редакции известно): Да, да, будьте счастливы! Ох, бедные вы мои… Ну, идите. С Богом, ребята. С Богом.

В Челябинске автобус прыгал по ледяным наростам, вдруг освещался изнутри фарами встречных, дуло в поясницу. В вестибюле гостиницы стояли какие-то ребята в коротких куртках и огромных меховых шапках, угрюмо смотрели, как рабочие втаскивают аппаратуру. Сергей сначала принял их за поклонников, но оказалось, что местные фарцовщики, один подошел и предложил продать «всю фирму, что на тебе, за полторы штуки, здесь больше никто не даст». Сергей молча обогнул его, в лифте закрыл глаза, закружилась голова, стало познабливать – не хватало еще в этой дыре простудиться, под самый конец довольно противного и даже не слишком выгодного чёса по Уралу.

Номер в облицованной гранитом, сталинской добротности гостинице оказался на удивление приличным. В окне маячил памятник с издевательски вытянутой вперед и вверх рукой, было сумрачно, а в комнате – тепло, хорошая, чуть ли не финская гостиничная мебель, все электрическое включалось, вода всякая текла исправно… Он принял горячейший душ, протерся английским одеколоном – Ирка откуда-то притащила перед самым отъездом, знает его слабости, – натянул любимый спортивный трикотаж, сунул босые ноги в чистые кроссовки, используемые в поездках как комнатные туфли, волосы собирать в узел не стал, чтобы лучше просохли, глянул в зеркало. Платиновые пряди ближе к корням темнели, пора бы подкраситься. Но все равно – чистая скандинавская девица, даже щетина не мешает! Неплохо для тридцати четырех, хотя, конечно, нос мог бы быть и поскромнее…

По гостиничным коридорам шлепали командированные с кипятильниками и кефиром, снизу, из ресторана, бубнила бас-гитара и кто-то верещал. Сергей с омерзением узнал свой же позапрошлогодний шлягер. На нем, собственно, и выплыл, и сделал всю игру, фирменный его знак, с которого – без пения, только мощная заставка на «Ямахе», – и сегодня начинается концерт. Надо менять заставку, подумал Сергей, эта уже не вяжется с новой программой, сразу придает ей понтярский, неискренний тон. В ресторане загрохотало и стихло, стал слышен смех, крики какие-то.

Группа собралась в самом большом номере, в двухкомнатном люксе, который, как обычно, заняли Геночка и Игорь. Игорь сидел в кресле у телефона, названивал куда-то по своим директорским делам, хозяйственный Геночка уже прекрасно накрыл стол – и салфеточка чистая, и коньячок, и бутербродики нарезал элегантнейшие из какого-то подножного корма, какого-то сырка плавленого, каких-то огурцов маринованных буфетных. «Что, не видишь, стакан сейчас упадет?» – грубо сказал Игорь, прикрыв трубку. «Вижу, милый, я все вижу, у меня не упадет», – кротко ответил Геночка, и Сергея опять, как всегда, передернуло от этой грубости и кротости, к этому семейному быту он привыкнуть не мог никак, хотя работали вместе уже больше года. Наверное, стоило бы избавиться от этих известных всем филармониям «голубых гитар», но Игорь – гениальный директор, он увеличил цену Сергея втрое, а лучшую соло-гитару, чем Геночка, вообще найти нельзя. Уж если сам Леша Макаров, при его-то возможностях выбора, возил эту пару в своем «Поп-Олимпе» пять лет и даже отмазывал их от каких-то очередных неприятностей…

Остальные ребята молча покуривали в ожидании кира и ужина, приткнувшись кто на подоконнике, кто на кровати, кто на диванной подушке, сброшенной на пол. Угрюмовато глядели – устали все за эту поездку дико, в межобластных «яках» сдавливало колени, на полу в аэропортах чавкала грязь, в артистических сновали гигантские тараканы, а залы были полупустые, сонные, два ряда местных фанатиков с понтом рвались к сцене, менты их равнодушно отталкивали и время от времени, в перерывах между песнями, в матюгальник объявляли, что «администрация предупреждает, танцевать в зале нельзя, нарушители будут удаляться». После концертов смотрели из автобуса, в пятиэтажках горели все окна, народ лип к телевизорам в надежде, что скажут точную дату появления колбасы без талонов, но говорили всякую муть про никому не нужную свободу, а народ все равно ждал, и отвлечь его от этого ожидания никакой рок не мог – даже основанный на национальном мелосе. В Свердловске дико поругались Валерка и Женя, Сергей едва не остался сразу и без барабанщика, и без второго клавишника. Поругались без причины, от тоски, но страшно, едва не подрались: Валерка стоял на своем, он был уверен, что три комплекта новеньких палок у него увела какая-то девка, которую Женя привел в номер. Это была явная чушь, девка скорей увела бы кожаную куртку или плеер, валявшийся на столе, а палки Валерка просто забыл где-то за сценой, но он стоял на своем. Мирили их долго, кончилось большой пьянкой в аэропортовском ресторане, официантка едва не вызвала милицию за «внос и распитие».