быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры…[1097]

Создается весьма любопытная ситуация. В «Мертвых душах», этом позднем изводе плутовского романа[1098], главный герой (Чичиков) наследует от своих предшественников сюжетную функцию (он тот, кто связует воедино различные главы поэмы и различных персонажей), но при этом сам оказывается лишенным той яркой харáктерности, которая обычно отличает пикаро. Он – герой, лишенный формы, а возможно, даже и содержания, «ни то ни се», «не так чтобы слишком толстый, однако ж и не тонкий»[1099].

В ряде современных трактовок, по большей части зарубежных, делается попытка придать подобной инертности и бесформенности Чичикова некий метафизический смысл. Под диктатом хайдеггеровского безличного man живет гоголевский Чичиков, пленник повседневности, утверждает представитель философско-антропологической критики Хорст-Юрген Герик[1100]. Другой немецкий исследователь, сравнивая «Мертвые души» с романом Г. Флобера «Бувар и Пекюше», видит точки пересечения обоих произведений в том, что герои (Чичиков, Бувар, Пекюше) предстают как само воплощение «чудовищного самодовольства посредственности»[1101]. Перечень этот можно было бы продолжить.

Но… и тут как раз начинается самое интересное. Стоит внимательно вчитаться в текст поэмы, как становится очевидно, что тот, кого мы легко можем принять за персонаж аморфный, лишенный собственной индивидуальности катализатор, выражение хайдеггеровского man и пр., являет собой на самом деле сложнейший литературный и жизненный конструкт. А конструирование образа, в которое включается (по принципу mise en abyme) также и конструирование биографии Чичикова, происходит на множественных уровнях.

Кто создает биографию Чичикова

1. Свою биографию (автобиографию) Чичиков конструирует в первую очередь сам, ориентируясь на различные литературные и социальные коды: светского человека (honnête homme, вариант: comme il faut), сентиментального героя, пострадавшего за правду добродетельного персонажа (ср. в разговоре Чичикова с Маниловым: «чего не потерпел я? как барка какая-нибудь среди свирепых волн… Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду…»[1102]).

В некоем пределе проскальзывающие в самохарактеристике Чичикова библейские коннотации связывают его облик, возможно, даже несколько кощунственно, с Христом[1103]: «Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца!»[1104] Еще один способ самоидентификации Чичикова – честный плут, чье плутовство никому не приносит вреда:

…зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? – все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякой брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем?[1105]

2. Биографию Чичикова конструируют также и другие персонажи поэмы, причем конструирование это происходит в разных модальностях: от рождения слуха, сознательного запуска механизма сплетни вплоть до порождения мифа[1106]. Так, Чичиков последовательно, как мы помним, оказывается то заезжим гусаром, собравшимся похитить губернаторскую дочку, то Антихристом, то Наполеоном (Бонапартом), то капитаном Копейкиным[1107]. Впрочем, при всей фантазийности тех, кто эти амплуа Чичикову создает, в событийном ряду поэмы они оказываются не столь уж и произвольными, ибо поддерживаются также и авторской характеристикой. Вспомним сцену первой встречи Чичикова с незнакомкой в главе пятой первой части «Мертвых душ». «Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он…» – комментирует встречу автор, поясняя притом, что «Чичиков не гусар и не студент», а «благоразумный человек»[1108]. И все же слово произнесено (в риторике это называется praeteritio, род стилевого умолчания), и амплуа гусара так и остается в подтексте характерологии Чичикова, а не только в сплетнях, отзываясь и в дальнейшем тексте поэмы (так Чичиков на балу в какой-то момент сам чувствует себя «чуть-чуть не гусаром»[1109]).

То, что «гусарство» есть не просто тень, но еще и имманентная составляющая образа, проницательно почувствует и Н. Г. Чернышевский, сделав запись в своем дневнике:

Дивился глубокому взгляду Гоголя на Чичикова, как он видит поэтическое или гусарское движение его души (встреча с губернаторской дочкой на дороге и бале и другие его размышления…)[1110]

3. Еще одним «субъектом» конструирования биографии Чичикова весьма примечательным образом оказывается та высшая сила, о которой неоднократно говорится в поэме и которая совершенно неожиданно вмешивается в ход событий. Уже в ранних редакциях первой части «Мертвых душ» в описании состояния Чичикова после сцены разоблачения присутствовало упоминание «неясной силы», действующей «впоперег» герою и определяющей его поведение:

В мозгу как будто у него сидело что-то посторон<нее>, как будто какой-нибудь злой дух проходил впоперег всему, к чему он ни задумывал обратить мысли…[1111]

Порой эта высшая, неясная сила персонифицируется у Гоголя, видящего один из ее источников в человеческой страсти (страстях), отношение к которым у него отнюдь не однозначное.

И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме, —

читаем мы в одиннадцатой главе первой части поэмы[1112]. Строки, в которых традиционно видится залог будущего продолжения «Мертвых душ», равно как и направленность этого продолжения, возможность воскрешения героя, его нравственного просветления. А также во многом приписанная Гоголю критикой и ныне ставшая «общим местом» герменевтики «Мертвых душ» ориентация замысла поэмы на «Божественную комедию» Данте, о чем мы уже достаточно подробно говорили в предыдущих разделах книги.

К процитированным строкам о чичиковской страсти, его влекущей и которая – «не от него», могло бы служить комментарием также и определение, которое в главе «В чем же наконец существо русской поэзии…» Гоголь дал трансцендентальности поэзии В. А. Жуковского: «твердое признание незримых сил, хранящих повсюду человека»[1113].

Мотив, который, собственно, и вплетается в концепцию судьбы центрального персонажа «Мертвых душ». Но одновременно мы находим и другой авторский комментарий к иному, но сходному по своему пафосу пассажу поэмы: «Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти…»[1114]

На странице экземпляра «Мертвых душ» Гоголь позднее сделает карандашную заметку:

Это я писал в «прелести», это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о