Жил Азеф очень широко, практически не таясь, на средства Боевой организации. Об этом мы уже писали. Разумеется, когда в кассу сразу поступали крупные суммы (например, от чарджоуского экса или от американского турне Гершуни), Азеф мог практически незаметно потратить 5, 10, 15 тысяч и на ценные бумаги, которые занимали свое место в его заветной банковской ячейке, опять-таки принося дивиденды.

Так и скопился капитал. Очень даже не плохой, хотя все-таки неплохой по мелкобуржуазному счету. Такие деньги Азеф вполне мог бы заработать, останься он инженером и займись легальным, безопасным бизнесом в области электротехники.

Как распорядился он деньгами? Обзавелся шестикомнатной квартирой на Луитпольдштрассе, мебелью, столовым серебром.

И, конечно, любимая…

По свидетельству Хедди, он в первые годы знакомства купил ей драгоценностей чуть ли не на 50 тысяч марок. (Но в основном, видимо, еще до начала совместной жизни в Берлине.) Еще 30 тысяч он положил в банк на ее имя — в акциях солидных фирм.

Удивительная судьба у этой заурядной, простодушной, малообразованной и, судя по фотографиям, даже не очень красивой женщины. Сначала она стала любовницей человека, занимавшего третье место в ряду наследования российской императорской короны и позднее объявившего себя императором. А потом — потом деньги, которые в ходе грандиозных и кровавых исторических событий в России оказались на счету одного талантливого прохвоста, превратились в ее серьги и ее столовое серебро.

Остальное — около 100 тысяч марок — он вложил в дело. Неймайер стал биржевиком. Тоже игра, правда, безопасная и бескровная.

И все-таки — в последний раз! — почему он не воспользовался своими трудовыми сбережениями, чтобы унести ноги за океан? Не хотел учить новый язык, привыкать к новому быту? Значит, не очень и боялся. Или что-то удерживало его в Европе? Сыновья, которых он все равно больше не мог видеть — и которые по иронии судьбы как раз в Америке-то в итоге и оказались?

Он жил по-прежнему на широкую ногу, дружил с соседями, часто принимал гостей. Как ему удавалось скрывать, что он иностранец? Его немецкий, судя по письмам, был далек от идеала. Впрочем, Неймайеры и не делали секрета, видимо, из того, что они долго жили в России. Ставили настоящий тульский самовар — его Хедди привезла из Петербурга в начале 1908 года. Это была единственная вещь из российской жизни, которую она (по просьбе Азефа) сохранила. Любил герр Неймайер преферанс, часто собирал у себя компанию… Ну, конечно, — математический ум.

Однако этими скромными домашними играми дело не ограничивалось. Подавленную страсть к смертельной, опасной игре не могла утолить биржа. Каждое лето Неймайер срывался и уезжал на Ривьеру, в Монте-Карло, в Монако — где просаживал значительную часть своих биржевых заработков. Только в 1911 году он проиграл 75 тысяч франков. Можно было убить двух Плеве.

Хедди удивительно спокойно относилась к этой слабости спутника своей жизни. Она оказалась хорошей женщиной, верной, преданной, благодарной. Азефу вообще везло на нерассуждающую, верную женскую любовь.

И Азеф был с ней нежен.

Сохранилось множество его писем к ней, которые Хедди старательно хранила.

Первое из них датируется 21 декабря 1909 года.

«Gelibte, suesse Müttchen!» («Любимая, сладкая мамочка!») — так обращается Азеф к Хедди. Вообще он обычно называет в письмах ее «мамочка», а себя в третьем лице — «папочка». Первое письмо — сплошные жалобы на жизнь: в вагоне папочка плохо спал (в купе было четыре парня), вещи его в гостиницу не доставили… Ну а ты как, meine suesse-pussi?. Сходила к доктору? Что он сказал?[299]

О чем он писал ей? О разном. Иногда о довольно неожиданных вещах. В одном письме он очень подробно и примитивно, как ребенку, описывает ей политическую систему Англии, чтобы продемонстрировать, как влияет какое-то голосование в палате общин на курс каких-то акций. Он вообще держит ее в курсе своей работы, работы мирного биржевика. Любой женщине это приятно.

А ведь совсем недавно он лично знал многих депутатов другого парламента, правда, куда более молодого и менее полновластного, и давал советы премьеру великой державы… А еще раньше он поворачивал политику этой державы другими способами, с помощью взрывных устройств. Что знала Хедди о той его жизни?

Азеф (Неймайер) по-прежнему был театралом. В письме от 15 января 1910 года он описывает посещение оперетты Легара «Цыганская любовь». «Na, ja die Zigeunes Liebe ist wirklich gut. Sehr romantisch»[300][301]. И дальше на четырех страницах подробнейше пересказывается сюжет оперетты.

Те, кто утверждает, что дальше кафешантана и оперетки вкусы Азефа не шли, — заблуждаются. В предыдущем письме (от 13 января) «папочка» описывает «мамочке» свои впечатления от посещения спектакля «Ричард III» в Королевском драматическом театре Берлина. Можно предположить, что он смотрел Шекспира несколько иными глазами, чем мирные, невинные бюргеры, одним из которых он попытался стать. В их жизни не было ни великих страстей, ни больших злодейств, ни исступленной мести миру за свою ущербность. Да и за актерской игрой Азеф следил, пожалуй, как профессионал. И вовсе не потому, что когда-то, в юности, сезон или два был актером провинциального театрика на юге России…

Между тем весть о предательстве Азефа взорвала революционный мир.

Эсеры стали в лучшем случае всеобщим посмешищем, в худшем — предметом подозрений. Кропоткин, один из судей, теперь прямо подозревал Чернова и Натансона в том, что они знали о службе Азефа в полиции и «видели в нем нового Клеточкина» (то есть Клеточникова. — В. Ш.). Ходили слухи о том, что эсеры устроили бывшему главе Боевой организации «побег на воздушном шаре». Другие прямо обвиняли Чернова, Савинкова, Натансона, всех, кроме разве «бабушки», в сотрудничестве с полицией.

Никто не знал, что и кого реально выдал Азеф, — за исключением того, о чем сообщил Лопухин. Его «провокации» приписывали все неудачи, какие случились у партии. В заграничных газетах печатались фантастические сообщения о «тысячах революционеров», арестованных и казненных по его доносам. Вообще газетчики вволю оттянулись на очередной сенсации. Страницы повременных изданий украшали портреты новоявленной знаменитости — один другого монструознее. Появлялись фальшивые исповеди демонического предателя.

На пятом съезде партии, в мае, Центральный комитет подал в отставку. В новом ЦК не было ни Чернова, ни Натансона, ни Савинкова. Все новые цекисты отправились в Россию — на низовую, черную работу. Эсеровская гордыня забыта в прошлом. В Европе остались заграничная делегация и редакция газеты «Знамя труда».