Услышав от врачей, что Сталин плох, тройка отправилась в Кремль. В сталинском кабинете собралось уже все партийное руководство. Сразу решили вызывать в Москву членов ЦК, чтобы в ближайшее время провести пленум. Но вместе с тем членов президиума ЦК не покидала сосущая внутренняя тревога: кто знает, не выкарабкается ли Сталин из кризиса, не преодолеет ли болезнь?

Маленков, будучи на пенсии, рассказывал сыну Андрею о последних днях Сталина:

«Я, Молотов, Берия, Микоян, Ворошилов, Каганович прибыли на ближнюю дачу Сталина. Он был парализован, не говорил, мог двигать только кистью одной руки. Слабые зовущие движения кисти руки. К Сталину подходит Молотов. Сталин делает знак — «отойди». Подходит Берия. Опять знак — “отойди”. Подходит Микоян — “отойди”. Потом подхожу я. Сталин удерживает мою руку, не отпуская. Через несколько минут он умирает, не сказав ни слова, только беззвучно шевеля губами…»

В реальности было иначе.

Утром 4 марта в ходе болезни Сталина как будто наступил просвет. Он стал ровнее дышать, он даже прикрыл один глаз, и присутствовавшим показалось, что во взоре его мелькнули признаки сознания. Больше того, им почудилось, что Сталин будто хитровато подмигнул этим полуоткрывшимся глазом: ничего, мол, выберемся!

Берия как раз находился у постели. Увидев эти признаки возвращения сознания, он в страхе опустился на колени. Однако признаки сознания вернулись к Сталину лишь на несколько мгновений. К счастью для его соратников, Сталин так и не выздоровел.

«Отец умирал страшно и трудно, — писала Светлана. — Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она задушила его у всех на глазах.

В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью…

И тут — это было непонятно и страшно, и я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

5 марта 1953 года в восемь вечера в Свердловском зале открылось совместное заседание членов ЦК, Совета министров и президиума Верховного Совета. Собрались задолго до назначенного часа.

Никто ни с кем не разговаривал, все сидели молча. Появились члены избранного Сталиным бюро президиума ЦК, но с ними уже были Молотов и Микоян. Самые трудные времена для них миновали. Это подметил наблюдательный Константин Симонов:

«У меня было ощущение, что старые члены политбюро вышли с каким-то затаенным, не выраженным внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения… Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их. Они были какие-то распеленатые, что ли…»

На похоронах Сталина выделялась делегация Лубянки — члены коллегии МГБ и партийного комитета с венком «И. В. Сталину от сотрудников государственной безопасности страны». Высшим чиновникам выдали именные пропуска для прохода на Красную площадь «на похороны Председателя Совета Министров СССР и секретаря Центрального комитета КПСС, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина».

Впереди процессии шел первый заместитель министра внутренних дел СССР Иван Александрович Серов. Генералы на красных подушечках несли награды Сталина, затем ехала машина с орудийным лафетом, на котором стоял гроб, закрытый сверху стеклянным колпаком. На гранитной лицевой панели, изготовленной для Мавзолея на Долгопрудненском камнеобрабатывающем заводе, уже были слова «Ленин — Сталин».

5 марта 1953 года началась новая эпоха, но мало кто это понимал. Поначалу аппарат, чиновники всех рангов соревновались в выражении скорби, считая, что именно этого от них ждут.

Писательница Валерия Герасимова, первая жена руководителя Союза писателей Фадеева и двоюродная сестра известного кинорежиссера Сергея Аполлинариевича Герасимова, описала траурный митинг в Союзе писателей 10 марта:

«Что-то завывал Сурков, Симонов рыдал — сначала и глазам не поверила, его спина была передо мной, и она довольно ритмично тряслась… Выступив, он сказал, что отныне самой главной великой задачей советской литературы будет воссоздание образа величайшего человека (“всех времен и народов” — была утвержденная формулировка тех лет).

Николай Грибачев выступил в своем образе: предостерегающе посверкивая холодными белыми глазами, он сказал (примерно), что после исчезновения великого вождя бдительность не только не должна быть ослаблена, а, напротив, должна возрасти. Если кто-то из вражеских элементов, возможно, попытается использовать сложившиеся обстоятельства для своей работы, пусть не надеется на то, что стальная рука правосудия хоть сколько-нибудь ослабла…

Ужасное собрание. Великого “гуманиста” уже не было. Но страх, казалось, достиг своего апогея. Я помню зеленые, точно больные, у всех лица, искаженные, с какими-то невидящими глазами; приглушенный шелест, а не человеческую речь в кулуарах; порой, правда, демонстрируемые (а кое у кого и истинные!) всхлипы и так называемые “заглушенные рыдания”. Вселюдный пароксизм страха».

Валерия Герасимова рано разобралась в происходящем и возненавидела Сталина. Однажды она с удивлением сказала сыну о бывшем муже, Фадееве:

— Знаешь, Саша искренне любит Сталина.

Александр Фадеев до последнего оставался, как было принято говорить, солдатом партии. Но отношение к Сталину и у него быстро изменилось. Увидев после долго перерыва Валерию Герасимову, вполголоса признался ей:

— Дышать стало легче.

И совсем скоро ему станет совсем не по себе от осознания того, чему он был свидетелем и в чем был деятельным участником. Когда Фадеев застрелился, его старый друг писатель Юрий Либединский с горечью заметил:

— Бедный Саша, всю жизнь простоял на часах, а выяснилось, что стоял на часах перед сортиром.

Первыми перемены ощутили дети Сталина. У вождя были двое сыновей, Яков (от первой жены) и Василий, и дочь Светлана. Судьбы у всех — трагические.

Яков Иосифович окончил Артиллерийскую академию имени Ф. Э. Дзержинского в мае 1941 года и получил назначение в 14-й гаубичный артиллерийский полк 14-й танковой дивизии. Дивизию, стоявшую под Москвой, отправили на Западный фронт. 26 июня он отправил жене Юлии Мельцер короткую открытку из Вязьмы, обещал написать подробнее, но уже не успел.

11 июля немецкие войска уже были в Витебске, 14-я танковая дивизия оказалась в плену. Некоторые подразделения прорвались, и командование полка, не зная, что Джугашвили из окружения не вышел, представило его к ордену Красного знамени. Но награду Яков не получил. В Москве уже знали, что он в плену.