Неподалеку старик разравнивал видавшими виды бамбуковыми граблями гальку в саду камней. Фортунато вспомнилась суровая дисциплина в монастыре Догена: прогулка в тридцать восемь тысяч километров – ровно столько надо преодолеть, чтобы обойти вокруг Земли, – растянутая на тысячу дней, круг за кругом вокруг горы Танака; постоянное сидение в полной неподвижности на твердом деревянном полу в храме; бесконечное разравнивание сада камней учителя.

Фортунато подошел к старику.

– Суми-масен, – сказал он и указал на грабли. – Можно?

Старик молча протянул ему грабли. Выражение лица у него было такое, словно он не мог решить, страшно ему или смешно.

«Все-таки есть свои преимущества в том, чтобы быть чужаком среди самого вежливого народа на Земле». Он принялся разравнивать гравий, пытаясь поднимать как можно меньше пыли, стараясь придать гальке гармоничные очертания одной лишь силой своего желания, направленного через грабли. Старик отошел и уселся под баньяном.

Работая, Фортунато представлял себе Догена. Он выглядел моложаво, но, с другой стороны, это было характерно для большинства японцев. Голова у него выбрита до блеска, череп состоит словно из одних плоскостей и углов, на щеках, когда он говорит, появляются ямочки. Его руки как будто по собственной воле образуют мудры – указательные пальцы тянутся к большим, когда не заняты чем-нибудь другим.

«Зачем ты позвал меня?» – раздался в голове Фортунато голос Догена.

«Учитель!» – мысленно обратился к нему Фортунато.

«Пока нет. Ты все еще живешь в миру».

«Я не знал, что вам подвластно такое».

«Не мне. Тебе. Твой разум пришел ко мне».

«У меня нет силы».

«Ты полон силой до краев. Я чувствую ее в своем сознании».

«Тогда почему я ее не чувствую?»

«Ты спрятался от нее, как обжора пытается спрятаться от соблазнов для своего желудка повсюду вокруг него. Таков мир. Мир требует от тебя могущества, и все же тебе стыдно пользоваться им. Именно так сейчас происходит с Японией. Мы добились большого могущества в мире, но ради него отказались от нашей духовности. Ты должен принять решение. Если хочешь жить в мире, тогда ты должен принять свою силу. Если хочешь совершенствовать свой дух, тогда ты должен покинуть мир. Сейчас ты разрываешься надвое».

Фортунато опустился на колени на гальку и низко поклонился.

«Домо аригато, о сенсей».

«Аригато» – «спасибо», но буквально слово означало «больно». И действительно, если бы он не поверил Догену, ему не было бы так больно. Он поднял глаза и увидел, что старый садовник смотрит на него в раболепном страхе и в то же время мелко, испуганно кланяется, чтобы не показаться грубым. Фортунато улыбнулся ему и снова низко поклонился.

– Не волнуйтесь, – сказал он по-японски, затем поднялся и вернул старику грабли. – Просто еще один ненормальный гайдзин.

Опять заболел желудок. Он знал, что бенто здесь ни при чем. Дело было в напряжении, сковавшем его сознание, в напряжении, которое разъедало изнутри его тело.

Он бродил уже несколько часов, пока не зашло солнце и вокруг не воцарилась ночь. Город походил на электронный лес. Длинные вертикальные вывески теснились по всей длине улицы, неоново вспыхивали японские иероглифы и английские буквы. На улицах было полно японцев в спортивных костюмах или в джинсах и футболках. Среди обычных граждан то и дело встречались сарари-мены в строгих серых костюмах.

Фортунато остановился и прислонился к одному из изящных уличных фонарей. На всей планете нет другого такого места, где люди были бы столь одержимы деньгами, техникой, выпивкой и сексом. А всего в нескольких часах езды отсюда в сосновых лесах стоят деревянные храмы, где люди сидят на корточках, силясь обратить свои мысли в реки пыли или звездного света.

– Гайдзин-сан! Хотите девушку? Красивую девушку?

Фортунато обернулся. Перед ним стоял зазывала из «Пинку Сарон», уникального заведения, где клиент платит по часам за бездонную чашку саке и раздетую по пояс дзё-сан. Она безучастно сидит у него на коленях, пока он ласкает ее грудь и накачивается до такого состояния, когда готов будет отправиться домой, к жене.

Восприняв это как предзнаменование, он заплатил три тысячи иен за полчаса и вошел в подворотню. Нежная ручка сжала его руку и повела вниз, в темную комнату, заполненную столиками и другими парочками. Фортунато слышал, как вокруг разговаривают о делах. Девушка завела его в конец зала и усадила, заставив спрятать ноги под низенький столик и откинуться на спинку такого же низкого деревянного стула. Затем она грациозно уселась к нему на колени. Он услышал шелест ее кимоно – значит, обнажила грудь.

Женщина была крохотная, от нее пахло пудрой, сандаловым деревом и – еле уловимо – потом. Фортунато протянул обе руки и коснулся ее лица, пробежал пальцами по изгибу губ, скулам. Она сидела словно изваяние.

– Саке?

– Нет, – отказался Фортунато. – И ие, домо.

Его пальцы спустились по тонкой шее к плечам, к краю кимоно, еще ниже, легко скользнули по маленьким, изящно очерченным грудям, крохотные соски затвердели от прикосновения. Женщина робко хихикнула, тут же прикрыла рот ладошкой. Фортунато прижался головой к ее груди и вдохнул аромат кожи. То был запах мира. Настало время или отречься от него, или покориться ему, а он загнал себя в угол, остался без сил к сопротивлению.

Он ласково притянул ее лицо к себе и поцеловал. Губы у нее были неловкие, дрожащие. Она снова хихикнула. В Японии поцелуи именуют суппун, экзотическим обычаем. Этим занимаются одни лишь подростки да иностранцы. Фортунато поцеловал ее еще раз, ощутил, как твердеет его член, и электрический разряд сотряс его и передался женщине. Она прекратила хихикать и задрожала. Фортунато тоже трясло. Мужчина чувствовал, как начинает пробуждаться змея – кундалини. Она опоясала его чресла и поползла вдоль хребта. Медленно, как будто не отдавая себе отчета, что она делает и почему, женщина коснулась его маленькими ручками, обхватила за шею. Ее язычок легко порхнул по его губам, подбородку, векам. Фортунато развязал ее кимоно и распахнул его. Потом без труда поднял ее за талию и усадил на край стола, закинул ее ноги себе на плечи и склонился к ней, проник в нее языком. Вкус был пряный, необычный, и несколько секунд спустя она ожила, горячая и влажная, безотчетно задвигала бедрами.

Потом она оттолкнула его голову и наклонилась, затеребила его брюки. Фортунато принялся целовать ее шею и плечи. Женщина негромко простонала. Словно никого не осталось в жарком, переполненном зале, никого в целом мире.

«Началось», – подумал Фортунато. Он уже ориентировался в темноте, различал ее простенькое квадратное личико, подведенные глаза, понимал, почему она оказалась в темноте «Пинку Сарон», и хотел ее еще больше за то желание, которое ощущал в ней. Когда он вошел в нее, женщина ахнула, ее пальцы впились в его плечи, и глаза у него закатились.

«Да, да, да. Мир. Я покоряюсь».