Солнце заходило, когда Атаназий, никого не встретив, спускался в долину. По дороге он принял еще приличную дозу «коко» — для поддержания нервной системы, как он себе говорил, — идя вниз, он мог себе это позволить. Его лошадиное сердце, которое разве что пуля могла остановить, выдержало и это. Он чувствовал себя в гармонии со всем миром, и неземное блаженство распирало все его существо. Он был в сознании для себя, тем специфическим сознанием сильного отравления адским ядом; для других — если бы таковые вдруг смогли увидеть его мысли — он был законченным безумцем. Безграничность мира засасывала его, пурпурные отблески на скалах, казалось, были эманацией его собственных внутренностей: он чувствовал их в себе, он был всем, он непосредственно растворялся в актуальной бесконечности с такой свободой, с какой Георг Кантор сделал бы это на бумаге с помощью скромных, невинных значков. Небо представлялось ему каким-то сарданапаловым балдахином (с какой-то картины) его славы — ужасной метафизической роскошью, лишь для него созданной — кем? Идея личного Бога замаячила, как тогда, в бесконечной и беспространственной бездне (когда это было, о Боже!). «Если Ты есть и видишь меня — прости. Больше никогда, никогда, никогда», — шептал он в экстазе, в эйфории, граничащей с небытием, а вернее с бытием, вывернутым наизнанку — это было небо — воистину небо было этим.

Он улыбался миру, как малый ребенок улыбается удивительным, невероятно прекрасным игрушкам — в этот момент он парил в небе — видение прекрасного невообразимого человечества, созданного из его идей, накладывалось у него на все. Он был горд, но благородной гордостью мудреца, и одновременно преклонялся перед великой безымянной силой, которая так его одарила — может, это как раз и был Бог. Какой будет его жизнь, он не знал и не хотел знать. (Одно было странно: за эти два дня он ни разу не вспомнил об умершей матери — как будто ее никогда и на свете не было.) Все само собой сложится в соответствии с воплощением той идеи, которая только что пришла ему в голову. Техническим осуществлением и более глубокой, недилетантской разработкой займутся другие. До этого ему больше не было дела. Самое важное — запустить машину.

Уже смеркалось, когда он подходил к тому маленькому ресторанчику в горах, который в ту зиму был исходным пунктом для всех экскурсий — туда занесли Гелю с якобы вывихнутой ногой. Звезды таинственно пылали, искрились, как зримые символы вечной тайны, на фоне черного небытия неба. Сегодня Атаназий не ощущал никакого несоответствия между небом Полуночи и Полудня — все мироздание принадлежало ему, оно отдавалось ему, пронизывало его, сливалось с ним в Абсолютное Единство. Внизу блеснул огонек. Внезапно Атаназий понял, что придется пройти через линию пограничных постов, и немного пришел в себя — как ему казалось, — на самом деле он был накачан кокаином под завязку. Документ при нем был (удостоверение чиновника третьего класса), он был приятелем всевластного Темпе — но был ли? — ведь он увел у него Гиню — да ладно, как-нибудь утрясет это дело. По пути он еще раз взглянул на звезды, желая вернуться к прежним мыслям. «Возлюбленная Вега — она мчится к нам со скоростью 75 километров в секунду, может, когда-нибудь влетит в нашу систему и начнет с нашим солнцем вертеться вокруг общего центра тяжести. Как же чудесно будет видеть два солнца...» Какая-то темная фигура выросла перед ним в сумраке, будто из-под земли.

— Стой! Кто идет?! Пароль! — раздался хриплый голос, и у Атаназия возник точный портрет лица, из уст которого этот голос исходил.

Вообще вся ситуация представилась ему с адской, сверхъестественной ясностью. Он не боялся ничего: у него были сравнительно чистые совесть и бумаги.

— Пароля не знаю. Я свой. Заблудился в горах. Свой, — еще раз сказал он, услышав знакомый ему с военных времен скрежет.

— Как сюда попал? — снова раздался голос, и Атаназий услышал передергивание затвора. «Так он, шельма, стало быть, не был готов, я ведь мог проскочить», — подумал он.

— Отведите меня к командиру, — сказал он твердо.

— Что ты мне тут приказывать будешь, пулю тебе в брюхо вгоню, и вся недолга. Приказ стрелять в каждого, — уже менее уверенно произнесла темная масса.

— Отведи, товарищ; ты не знаешь, с кем разговариваешь: я — друг товарища комиссара Темпе.

— Ясно дело, не знаю. Иди.

Атаназий прошел под стволом, а тот, с направленной на него винтовкой, шел вслед, чуть ли не утыкаясь штыком в онемевшие лопатки. Вдали шумели воды потоков, с гор тянуло холодом. «Как прежде», — подумал Атаназий. В этом слове было столько непередаваемого очарования, что абсолютно ничто не смогло бы его передать.

— Товарищ начальник! Задержанный! — крикнул пограничник перед дверью дома, в котором горел свет.

Кто-то вылез, а за ним еще трое верзил с примкнутыми штыками на винтовках.

— Что еще там? — спросил с легким русским акцентом этот «кто-то». — Как ты посмел с места сойти, ты, gawno sobaczeje? Ты знаешь, что тебе полагается за это? А? Почему не стрелял zrazu?

«Откуда здесь этот польско-русский язык?» — подумал Атаназий и в ту же минуту вспомнил, что масса русифицированных автохтонов, и даже природных русских прибыла в его страну помогать здешней революции.

— Он с люптовской стороны. Говорит, что друг товарища комиссара Темпе. Заблудился, — сказал с нескрываемым страхом пограничник.

Атаназий почувствовал неприятную напряженность атмосферы вокруг.

— Мало ли кто чего скажет. У меня приказ. Обоих расстрелять немедленно, — сказал начальник своим подручным, по-русски произнеся последнее слово.

Из будки вышли еще несколько человек.

— Я... — начал было пограничник.

— Malczat’! Или я тебя, или он меня, и так до самого верху, — прервал его начальник.

Атаназий все это время молчал, не сомневаясь, что дело само собой выяснится. Он был уверен, что останется жив, ведь в голове у него была идея, в крови — кокаин, а в кармане — документы. Теперь он ощутил, как демоническая сила Саетана Темпе распространяет свое магнетическое поле до самых что ни на есть дальних границ его государства, организуя дальние точки в новые очаги потенциалов. Сопровождающие не пошевелились.

— Я, честное слово, товарищ... — снова начал пограничник, и в голосе его был бездонный страх, переходящий в уверенность в смерти.

— Я чиновник третьего класса — прервал его Атаназий и подал бумаги субъекту, говорящему с русским акцентом.

Тем временем солдаты разоружили пограничника, который тихо стонал. На его пост уже кто-то заступил. Тот, что был без винтовки, прочитал (светя электрическим фонариком), а вернее пробежал глазами бумагу.

— A ty na luptowsku stronu zaczem chodził? Как ты туда попал? А?

— Я заблудился, — ответил слегка дрожащим голосом Атаназий.

Он ничего не боялся, но ему было досадно, что его поймали на чем-то нелегальном и что он вынужден врать. Почему вынужден? Именно это и погубило его, а может, как раз спасло, ибо кто что может знать до последней секунды? Может, лучше было бы, если бы он сразу сказал, что шел сюда, а может, и хуже. Хотя теперь стало ясно, что террор на местах был просто бешеный.