В этот поход Малько впервые шел штатным специалистом.

Послушав еще с минуту, он решительно сказал в микрофон:

— В центральном! Слышу шум винтов. Пеленг двадцать.

Толоконников велел боцману подвсплыть и поднял перископ. Взявшись за рукоятки, медленно начал вращать массивное тело перископа. Его глаз у окуляра залил мягкий голубой свет дня. Ни черта не видел Толоконников, кроме серой воды и бледно-голубого неба. Если и шел транспорт, то где-то далеко. Да и не померещился ли молодому акустику шум винтов? Командир нажал кнопку, перископ ушел вниз. Федор Семенович шагнул к штурманскому столику:

— Место?

Острие карандаша указало место. Лодка приближалась к рейду Макилуото — островка, на котором стояла финская береговая батарея.

Все явственней стучал барабан в наушниках Малько, и он теперь точно знал, что это довольно крупный транспорт, стук у него с подвыванием. По количеству оборотов винтов он подсчитал скорость транспорта — получилось пятнадцать узлов.

Пеленг медленно смещался вправо. Что ж, возможно, в Хельсинки шел какой-то транспорт с юго-запада. Толоконников велел докладывать пеленги непрерывно и снова поднял перископ. Вскоре он увидел транспорт.

— Торпедные аппараты три и четыре приготовить к выстрелу, — сказал он негромко.

В центральном зазвучали цифры отсчетов, отрывистые слова команд — вырабатывалась математика атаки. Определив элементы движения цели — курс и скорость (правильно подсчитал Малько), Толоконников рассчитал угол встречи и лег на боевой курс.

Перископ он поднимал еще дважды, чтобы убедиться, что транспорт идет прежним курсом. Он видел его черный борт и желтые надстройки, сидел транспорт глубоко, значит — в полном грузу, водоизмещение у него не менее восьми тысяч тонн. Хорош, хорош! В охранении шли несколько сторожевых катеров. Перископа они не видели. Пока не видели. Может, и не ожидали увидеть в этих водах. Толоконников опустил перископ. Малько непрерывно докладывал: пеленг не меняется. Так. Поближе, поближе. Стрелять не дальше чем с восьми кабельтовых…

— Аппараты — товсь!

Он не думал сейчас о торпедах, нацеленных на транспорт сквозь открытые передние крышки аппаратов, он мысленно видел только сторону угла, которая должна вывести их в точку встречи.

— Пли! — выкрикнул он.

Резкое шипение ворвалось в центральный пост. Толчок. Тугой воздух ударил по ушам.

— Боцман, ныряй! Руль лево на борт!

Уйти на глубину от возможных атак катеров. Шляхов напоминает: здесь глубина тридцать метров. Ясно, ясно, штурман. На двадцати боцман выровнял лодку.

Два взрыва один за другим. О-о, какие мощные взрывы! Даже качнуло лодку. Значит, обе торпеды…

Вот она, сладкая минута победы! Счастливые улыбки у всех. Даже замкнутое лицо командира будто оттаяло. А Малько — вот же чудак! — высунул голову из окошка рубки, улыбка у него от уха до уха, и он крикнул:

— Попали!

Чулков стиснул Толоконникову руку:

— С первеньким тебя, командир. — Потом сказал в раструб переговорной трубы: — Мы потопили транспорт противника в восемь тысяч тонн. С первой победой, товарищи!

Лодка уходила мористее, сдвигаясь влево от курса предварительной прокладки, это было опасно, но еще опаснее оставаться на здешних малых глубинах. На катерах охранения, наверно, уже слышали шум лодочных винтов. За кормой глухо ударили разрывы глубинных бомб. Угрожающе приблизились. Лодку тряхнуло. В центральном брызнуло, звеня, стекло плафонов, погас свет.

— Ложиться на грунт! — сказал командир. — Стоп моторы!

Боцман плавно вел на погружение. Лодка слегка ударилась килем, оттолкнулась — и мягко легла на грунт. Тридцать метров воды, взбаламученной взрывами, давило теперь на корпус затаившейся «щуки».

Заменили разбитые лампочки. Снова вспыхнул свет. Командир приказал осмотреться в отсеках и остановить все работающие механизмы. Приказал не стучать, не разговаривать громко, не переходить из отсека в отсек. Ни звука не должны слышать акустики противника.

В первом часу ночи попробовали всплыть на перископную глубину, но, как только заработали электромоторы, посыпались новые серии бомб. Пройдя несколько кабельтовов, лодка снова опустилась на грунт. Глубинки теперь ухали с равномерными перерывами. Финны, как видно, перепахивали весь район.

— Двенадцать лет, бенть, на лодках плаваю, — сказал боцман Жук, — а никак не привыкну, что курить нельзя. Уши, бенть, пухнут.

— Потише говори, Александр Евтропович, — сказал Чулков.

— Я, Борис Петрович, тише не умею. Да ничего они не слышат.

Тут рвануло прямо над головой. Корпус «щуки» содрогнулся.

— Да нет, — прохрипел Жук, понизив, однако, голос. — Случайность, бенть…

— Все же лучше помолчи, — сказал Чулков.

Текли часы. В застойном воздухе отсеков скапливалась углекислота. Будто сквозь желтый туман проступали лица, блестевшие от пота.

В четвертом часу лодка снова дала ход, подвсплыв, и снова возобновилась бомбежка. Крепко вцепились финны. Уже было сброшено более двадцати глубинок. Лодка маневрировала, но оторваться не могла: слишком мала подводная скорость, катера всякий раз настигали. Пришлось снова остановить моторы и лечь на грунт. Чулков пошел по отсекам — подбодрял людей, объяснял обстановку.

— Терпение, ребята, — говорил он. — Наша лодочка крепко сделана, прочно сшита. Все равно уйдем. Как тот колобок, помните? Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

— От дедушки Маннергейма, — вставил кок Ломов.

— Верно. А ты свари-ка нам какао. Для поддержания сил.

— Наша лодочка крепко сшита, — говорил он в следующем отсеке. — Потерпите, ребята…

Ребята и сами понимали, что надо потерпеть. Подводная служба — вещь серьезная, большого терпения требует. Вот только дышать трудно.

Днем — а часы показывали, что там, наверху, шел день, — несколько раз возобновлялась бомбежка. Разрывы приближались, удалялись, снова приближались. Толоконников считал про себя: тридцать семь… тридцать восемь… тридцать девять… Он сидел на разножке у перископа. В полутьме центрального поста красноватый отсвет от трубки дифферентометра падал на стальное тело перископа, на лицо командира, на его соломенные, в скобку стриженные волосы. Лица других обитателей центрального слабо проступали из удушливой мглы. Черная струйка крови запеклась под носом у штурмана, и у помощника Мытарева, и у радиста Семиохина.

Сорок три… Сорок четыре…

Воздух был плотный, резиновый. Его хватали раскрытыми ртами, но легкие уже не принимали этот отравленный углекислотой воздух, выталкивали с хрипом обратно.

Пятьдесят один… пятьдесят два…

Прочно сшита лодочка. Сдерживает напор воды. Противостоит гидравлическим ударам бомбовых разрывов. Но не погибать же от удушья в крепко сколоченном гробу…