Он был среднего роста, крепок и уверен в себе, еще уверенней Сирени, она почувствовала это. А еще ей отчаянно казалось, что она с ним где то уже встречалась. То есть точно встречалась…

И вдруг она его узнала.

Тогда, на базе, ночной визит, у нее «теслы», у него меч. Они схватились, и он победил. Ах ты…

— Итак, мы уходим! — провозгласил он.

— Я остаюсь, — сказала Сирень.

Клык. Клавдия, Дрюпин, они с удивлением, незнакомец без особого.

— Я остаюсь, — повторила Сирень.

— Это…

Он задумался и щелкнул пальцами, как бы призывая вдохновение.

— Круто, — сказал Дрюпин. Незнакомец поморщился.

— Гуманитарные науки явно не твой конек, мой верный Дрюпин, — сказал он. — Впрочем, пусть будет круто. Круто так круто. Это круто. И не смею вас, мадемуазель, задерживать. Оставляем вас в обществе анаконд и супербетона. Впрочем, с анакондами ты, кажется, справилась.

И поднялся со стула.

Они смотрели на него с надеждой, Сирень успела это заметить.

А он достал платок и протер глаза, и тут же у него за спиной всколыхнулся воздух, завертелся, сделался непрозрачным и белым, и эта белизна стала расплываться в стороны, как вливаемое в воду молоко.

И снова стало холоднее. Откуда то ворвался снег и закружился над нами.

— Вот это да, — сказал Клык.

— Портал… — прошептал Дрюпин. — Кротовья нора…

— Чертовщина какая, — пискляво сказала Клавдия. — Бесовское всё, чую же.

— Чертовщина не чертовщина, а попрошу поторапливаться, — незнакомец указал в свет. — Это долго не может продолжаться, я пока не в силе.

Они все смотрели на Сирень.

— Сирень, пойдем, а? — попросил Клык. — Пойдем! Тебе что, на самом деле памятником стать хочется? Мне не хочется вот…

— Пойдем, — попросил и Дрюпин. — Чего тут делать то?

— Давай ка не дури, — сказала Клавдия. — Понавыдумы–вала. А ну, пойдем!

— Ладно, — сказала Сирень. — Уходим. Уговорили.

— Ура! — крикнул Клык. — Ура!

Он тут же захромал в сторону белизны, как всегда скрипя костылями и присвистывая. Клавдия взялась его сопровождать, они приблизились к сияющему провалу в пространстве и сами начинали сиять, на плечах, на руках, на головах поселялись пляшущие короны из бешеного белого огня. Клык вытянул руку, волосы у Клавдии поднялись и засверкали молниями.

— Щекотно как! — крикнул Клык. — Щиплется!

И они исчезли. Портал выплюнул снег и мелко крошенные сосульки.

— Сирень, ты идешь? — спросил Дрюпин.

— После тебя, — ответила Сирень. — А то ты еще за края зацепишься.

Дрюпин поглядел на незнакомца. Тот кивнул.

— Я жду тебя там, — сказал Дрюпин. — Давай скорее. Смотри!

Дрюпин погрозил кулаком.

— Тик–так, — сказал незнакомец. — Тик–так, тик–так.

— Дрюпин, — вздохнула Сирень. — Ты задерживаешь нас всех.

— Ладно…

Дрюпин неуверенно направился в сторону портала.

— Поспешай–поспешай, — велел гость.

Дрюпин хотел что то сказать, но гость подошел к нему, схватил за шиворот и зашвырнул в холод. Дрюпин успел еще что то крикнуть и исчез.

Гость повернулся к Сирени.

— Время не ждет, — напомнил он. — Надо уходить… Хотя я подозреваю, что у тебя есть собственное мнение по этому вопросу.

— Есть, — подтвердила Сирень. — Собственное.

Он покивал.

— Так я и думал, — сказал гость. — У всех всегда имеется собственное мнение, в конце концов это погубит нашу цивилизацию. Значит, ты решила остаться?

— Ага.

Сиренью овладело патологическое упрямство. Она не хотела с ним. Непонятно почему. Она знала, что ей с ним…

Не по пути. Совсем не по пути. Категорически. Пошел ка он. Конечно, это глупо, она понимала. То есть очень глупо, самоубийственно.

— Я остаюсь, — подтвердила Сирень.

— Сильный выбор, — сказал незнакомец. — Весьма. Впрочем, неудивительно, сильный выбор — он у тебя в крови. В генах, так сказать.

Он коснулся пальцем лба.

— Я даже знаю, что ты будешь делать, — он смотрел на нее не мигая, пристально, от взгляда этого Сирени становилось страшно.

Очень страшно.

Но она его выдержала.

— Знаю, — он продолжал смотреть. — Ты будешь вести Дневник. Будешь записывать последние мысли. Что ж, это в Духе. Это… Это твой выбор.

— Ага. Это ты там был?

— Где?

— В комнате с картиной?

Гость кивнул.

— Конечно, — сказал он. — Я. Я был в комнате с картиной. Я был в сотнях комнат с картинами, на сотнях улиц сотен городов, в пустынях без края и в подвалах с анакондами… Ну и так далее. Только это надо произносить с надлежащим пафосом…

— Чья эта комната?

Незнакомец помотал головой.

— Скажи, — попросила Сирень.

— Как нибудь в другой раз. Привет–привет. Впрочем, мне пора, сударыня, пишите письма.

Он поклонился с грацией испанского гранда.

— Аста сиемпре, дорогая, кажется так? Одним словом, прощай навеки.

Он сделал шаг назад, помахал рукой и упал в белизну.

Сирень осталась одна. Села на стул и стала ждать.

Бетон прибывал. Не так медленно, как хотелось бы, но и не очень быстро. Бетон почти уже добрался до сиденья стула. Настроение у Сирени было плохое, просто ужасное, и она достала письма. Оставалось последнее, совсем небольшое, на одном листе, на пол–листа. Время оставалось, и она решила потратить его с пользой. Почитать. Чтение развивает мозг.

«Здравствуй, Пашка!

Если ты получишь это письмо; чихни при встрече в столовой. Чихни обязательно! Ты же умеешь!

Вчера я вспоминала сентябрь. Помнишь рябину? Красная, но кислая, а ты наврал, что умеешь варить пастилу. Рябиновая пастила, что может быть глупее? Но ты упорно врал, и достал сахар, сворованный в столовой, и кастрюлю, сворованную там же. Мы нарвали целое ведро рябины и стали варить ее на костре. Высыпали весь сахар, а еще можжевеловые ягоды для вкуса. К вечеру пастила сварилась, но она оказалась совсем не такой. То есть несъедобной совсем, горькой. Ты пронес ее на базу и подкинул в компот, а потом смотрел; га/с все плевались.

А потом мы искали живую воду с помощью налима. Налим врал; но мы все равно откопали три родника; правда; вода в них была обычная; хотя и очень вкусная. Налим укусил тебя за палец, и ты хотел закинуть его на березу, а потом пожалел и выпустил в ручей. А налим не хотел плыть, и нам пришлось провожать его до реки: так что мы все очень сильно промокли.