В конце концов, ничего не придумав, решили включить и смотреть, лежа на диване, видеозапись со свадьбы Круглого, где и Сашка, и Женька даже за столом сидели рядышком в качестве жениха и свидетеля. Заодно и малыш вспомнил бы про папку, наверняка соскучился. А в какой-то момент Вовка без предупреждения на аппарате из факультетской лаборатории сымитирует реальный разряд молнии, небольшой, но достаточный, чтобы присутствующие немного испугались.

Вечером, после всех приготовлений и договоренностей, Маша забежала в аптеку – плохо себя чувствовала все последние дни: как будто начало болезни или сильное переутомление. Дома она попыталась лечь пораньше с мыслью о том, как над ними будет смеяться весь их «умный город», если все происходящее описать в статье и разместить в областной газете.

На следующий день именно Маша Бергина нарушила все договоренности, опоздав почти на час. Счастливая и раскрасневшаяся от свежего воздуха, со смеющимся и без остановки болтающим маленьким Круглым они ввалились «в гости к дяде Саше, который папин братик».

Вместо извинений, загадочно и счастливо улыбаясь, Бергина, как заправская мамаша, раздела ребенка, громко и игриво поцеловала его в щеку и сказала: «Давайте уже включайте ваш телевизор, парня кормить надо, проголодались мы на улице!»

Маринка с Вовкой удивленно переглянулись. Раздели и усадили малыша на расправленный диван, к специально приготовленным новым игрушечным машинкам, включили видео со свадьбой. Маша в купальнике вышла из ванной, между делом с улыбкой прихлопнув Вовке отвисшую челюсть, и прошла на диван к ребенку. В общем, атмосфера была не как во время тревожно-таинственного и страшного эксперимента, а как в детсаду на елке.

Вдруг на всю квартиру раздался заливистый детский смех. Мальчик протянул руку с зажатой в ладони игрушкой к экрану телевизора: «Папка и мамка цеююца!»…

Долетались

Вокруг был полумрак, какие-то ветки, серое окно, накурено. Кобылкин лежал то ли на жестком диване, то ли на кушетке, даже раскрыть глаза пошире было выше его сил. Веки снова сомкнулись свинцовой тяжестью. Ощущения были невыносимые. Казалось, что его тело полностью разобрано и, если даже он захочет пошевелить рукой или встать, ничего не выйдет. Казалось, что каждая клеточка и даже молекулы клеточек его тела плакали и источали импульсы тупой боли. В носу и во рту был то ли запах, то ли вкус такой же, как в детстве, когда ударишься носом. Даже шевельнуть языком, чтобы подбодрить или подколоть брата, который должен быть где-то рядом, не было силл. «Еще один перелет, и конец… Определенно, с телом происходит что-то нехорошее, когда оно устремляется вслед за душой в другое время. Господи, хоть бы в этот раз мы оказались в своем времени! Господи, как больно!» Постепенно от собственных ощущений жалости к себе мысли перешли к брату: «Чего он там орал, интересно?» Затем к девочке с васильковой ленточкой и Мертвому Кедру, затем к невероятным переплетениям судеб Свердлова и Сталина вокруг царских часов…

Вдруг ухо уловило протяжный сдавленный вой откуда-то сбоку и снизу. Кобылкин прислушался, узнал голос брата, моментально собрался и почти с криком, превозмогая себя, сел на кушетке, после короткой паузы, с усилием открыл глаза. Они с братом, в длинных Андрюхиных черных трусах и его же армейских майках, которые он выдал им после бани, находились в незнакомом помещении. Ветки оказались большим фикусом в горшке перед окном в закутке-курилке с большой пепельницей-вазой и с красной ковровой дорожкой на паркете, которая перпендикуляром упиралась в такой же серый, как окно, коридор, тоже с паркетом и красной дорожкой в трех шагах от кушетки. Под фикусом калачиком лежал Круглый, закрыв лицо руками, и выл как побитая собака.

– Ты чего, Жень? Мне тоже караул как хреново, брат. У тебя голова, что ли, так болит? – медленно, как будто заново учась говорить, произнес Кобылкин.

Вой прекратился, Женька выдохнул, вытер ладонями глаза и медленно сел на пол. Глядя в сторону от Кобылкина, сказал:

– Андрюха, Сань… Его косолапый задрал, огромный, как гора, я видел, рогатина сломалась…

– Когда? – в груди у Сашки защемило, и моментально перед глазами пронеслись мгновения вчерашнего вечера, бани, застолья… – Не может быть, такой мужик!

– Когда ты в столб этот зеленый полез, и я за тобой, повернулся, а там как раз…

– Может, чего привиделось, Жень? Место такое, брр… – Сашку передернуло судорогой от воспоминания. – Может, это только будет, или давно было, и он живой остался…

– Давно было… Я – сволочь, Саш, я… Мы тогда, когда перевернулись за Колпашево, помнишь, пока в травмпункт заехали, пока врача дожидались и решили возвращаться в Томск. Потом Люська неожиданно родила, помнишь, на следующий день прямо, раньше срока?

– Ну..

– Я ему только через неделю звонил, хотел извиниться, что не доехали, все никак не мог дозвониться. Потом чей-то женский голос, Юли его, наверное, сказал мне: «Нету его!» И трубку бросила. Потом пару раз еще не дозвонился, решил, что телефон Андрюха сменил. Думал на следующий год в марте все равно приедет, он же раз в год выбирался в Томск. Не приехал, потом еще год, я с этой мастерской своей, сволочь я, просто забыл, думал, что у меня номер тот же: если что, наберет… Андрюха, Андрюха, мы ж с ним в армии как братья были…

– Это мы типа с покойником в бане парились, что ли? – недоуменно произнес Кобылкин.

– Да мы вообще из-за тебя, в основном, только с покойниками и общаемся, – беря себя в руки, немного раздраженно ответил Круглый. – Если вернемся, надо будет к Юле съездить, с каждого третьего заказа деньги на нее буду переводить с мальцом… А ты чего орал, как дикий, девчонку что ли сразу не узнал? Это же та самая, у которой часы Юровский отобрал…

– Да это понятно, что та самая, мне еще в Томске она показалась знакомой, или родной какой-то, не знаю…

– Признал, что ли? Прабабка поди? – усмехнулся Женька. – А по мне, обычный русский ребенок, вернее, та девочка – это Россия, страна наша, которую обобрали обманом и силой, и, может быть, тоже убили. Видел же: кровь у нее со лба текла? Я теперь, Саня, совсем по-другому на мир смотрю… Интересно, сейчас-то мы где?

Круглый медленно, кряхтя как дед – видно, перелеты тоже доконали его борцовское тело, – поднялся и сделал шаг к окну. И замер. «Долетались… Твою ди-ви-и-зию!» – с искренним разочарованием в голосе среагировал на увиденное Женька. Молча развернулся, лег, свернулся калачиком под фикусом и зажмурил глаза.

– Что там опять? – спросил с неприятным предчувствием сидящий на кушетке Кобылкин. – Чего улегся-то?

– Знаешь, Сань, я на улицу в трусах в холод не пойду, тем более туда. Там этот, Кремль, только изнутри… Я в Москве-то ни разу не был, а тут Кремль изнутри, твою диви-и-и-зию…

Кобылкин поднес руку ближе к глазам. На ладони лежала серебряно-малахитовая крышка от часов. Поднялся, подошел к окну, постоял, порассматривал виды за окном, развернулся и сказал:

– Вставай, Жень. Похоже, мы в гостях у великого и ужасного Иосифа Виссарионыча. Попали так попали…