горели зданья и овины,

горели хлебные поля!

Рвались фугасы, землю роя,

взрывались минные поля,

и на десятки верст от боя

заколебались облака.

Шли вражеские танки за дымами

на Обоянь и Поныри!

А высоко под облаками наши асы

вели смертельные воздушные бои!

И эти мощные армады

мы не разбили, не сожгли —

используя и все преграды,

остановить их не смогли.

Враг вклинился и там, и там,

и, чтобы дать ему отпор,

тут смерть делили пополам

и пехотинец, и сапер,

артиллерист, танкист и летчик,

связист, разведчик, самоходчик,

и санитар, и минометчик,

стрелок и снайпер, пулеметчик;

шипят болванки и снаряды,

сиреной воют бомбы, мины,

«катюши» с скрежетом заряды

метают, будто серпантины;

строчат повсюду автоматы

и пулеметы с разных мест,

взрываются под танками гранаты,

на танках — ампулы «КС»;

пылают самоходки, танки,

и экипажи в них горят —

горят живые иль останки,

все в адском пламени молчат;

и летчик с дымовым хвостом

падет с небесной высоты,

подумать не успев о том:

вот миг конца парения и красоты...

Смерть — царствовала! Гибли люди

от пуль, снарядов, взрывов мин,

и смерть, не разбирая чина,

гуляла об руку с судьбиной.

Печально вспоминать судьбу

в такой трагический содом,

а тех, засыпанных землей,

кто услыхал последний стон?

Идет пехота в штыковую,

но выносил ее не всяк,

кто голову обрел седую,

кто потерял себя и стал так-сяк.

Стояла страшная жара,

в которой смрадом мы дышали,

ведь много суток с поля боя

погибших тел не убирали.

Но чтобы немец отступал,

мы храбро бились как один,

и каждый мертвый там лежал

лицом на запад, на Берлин.

Июль двенадцатого дня!

Во встречном танковом сраженье

при превосходстве их огня

мы все-таки добились продвиженья!

Броня их танков толще вдвое,

орудья их с двух тысяч напролет

все наши танки пробивают,

а мы их — только на пятьсот.

Ротмистров под покровом пыли

две армии соединил,

чтоб наши немцев в упор били,

и тем Манштейна победил.

В тот день пошли мы в наступленье,

спасая села, города!

И битвы этой важное значенье

мы не забудем никогда!

Но ту историю святую

правители давно забыли:

за битву самую большую

даже медаль не учредили.

А документы надо бы поднять

(они в архивах сохранились) —

чтобы солдата подвиг показать

и чтоб потомки им гордились!

Кто уцелел в тот страшный бой,

тот не забудет никогда,

как шли к зловещей высоте

сто девяносто семь и два.

Ночной свершая марш-бросок,

на бой шли батальоны, роты,

бригада танков, самоходок полк

и несколько полков пехоты.

В ночи, без света, средь лесов,

забыв еду и сон забыв,

мы мчались в бой. И на рассвете

вошли в указанный район.

Граничил он с опушкой леса,

был в двух верстах от высоты,

здесь от врага были завесой —

лишь кроны леса да кусты.

Шел предпоследний год войны,

но враг здесь был сильнее нас,

а нам тщеславные чины

на сборы к бою дали час.

Бегом снаряды мы таскали,

заправить баки чуть смогли,

и кашу на ходу жевали,

о письмах думать не могли.

Комбриг построить приказал

и кой-кому вручил награды.

Потом пред нами выступал

без шлема комиссар бригады.

В лесу, в тиши волынской дали,

примерно речь звучала так:

«Уж если Ковель быстро взяли,

то высота для нас — пустяк!»

Но экипажи САУ, танков

от речи той не ликовали,

ведь мы итог от встреч с болванкой

получше комиссара знали.

Однако сотня боевых машин,

да и немало матушки-пехоты —

внушали шанс достичь вершин

и раздавить там вражьи доты.

Взвились зеленые ракеты,

все экипажи обнялись,

и, веря в добрые приметы,

в атаку смело понеслись.

Шли грозной силой на врага!

Гул танков! Грохот пушек! Пулеметов!

Все жерла их устремлены туда,

откуда немец бьет — на амбразуры дотов!

Залп самоходок грохнул громом,

из пушек высунув огни, —

и над немецкой обороной

взметнулись гейзеры земли!

Когда прошли мы с километр

с мечтой: успех атаки будет! —

взгремели залпы нам в ответ

огнем из множества орудий!

Враг в землю врылся, будто крот,

создав повсюду башенные доты,

и плиты кладбища сгодились им —

укрытиями для пехоты.

По нам хлестали пушки дотов!

Огонь орудий полевых!

Крошили сотни пулеметов

стрелков — уж павших и живых!

Нам было больно от досады,

что Главковерх не принял мер:

броне не устоять, когда снаряды

летят из «тигров» и «пантер».

Сгорел один наш танк! Сгорел другой!

Мы отступили поневоле:

абсурдно при такой броне лезть в бой

на ровном и открытом поле!

Мы отступили почти разом

через горящие хлеба,

пороховым дышали газом,

пекла нас сильная жара,

все мокрые от пота были

и, с жаждой выпить хоть глоток,