Его борода росла во тьме подобно плесени. Она была пронизана сединой и доходила до пояса.

— Сбрейте бороду, — велел он. — Мне нет и двадцати четырех. Я еще молод, ведь так?

— Я слышала о людях постарше вас, — ответила женщина, подходя к нему с ножницами.

После его отвели к Хранителю Колеса.

— Просто формальная аудиенция, — сказал Лутерину прислужник, провожая его по лабиринтам монастыря. Лутерину нечего было сказать на это. Количество накопленных им впечатлений превышало способность восприятия; он не мог не думать о том, что когда-то считал себя наследником звания Хранителя Колеса.

Он молчал и тогда, когда его ввели в помещение, которое показалось ему огромным залом. Хранитель сидел в деревянном кресле, по обе стороны стояла пара мальчиков в одеждах духовных лиц. Дигнитарий жестом приказал Лутерину приблизиться.

Щурясь от яркого света, тот осторожно пересек освещенное пространство, пораженный количеством шагов, которые пришлось сделать, чтобы оказаться перед Хранителем.

Хранитель оказался внушительным человеком в пурпурных одеждах. Его лицо, казалось, вот-вот лопнет. Как и одежды, оно, испещренное жилками, ползущими по щекам и носу, словно лозы винограда, было пурпурным. Глаза Хранителя слезились, в уголках рта собиралась слюна. Лутерин позабыл, что на свете бывают такие лица, и рассматривал его с любопытством, пока лицо изучало его самого.

— Поклонись, — прошипел один из мальчиков, и он поклонился.

Хранитель заговорил глухим клокочущим голосом:

— И вот ты снова среди нас, Лутерин Шокерандит. Прошло десять лет, и все это время церковь заботилась о тебе — иначе твои враги бросили бы тебя в тюрьму в наказание за отцеубийство.

— И кто же они, мои враги?

Слезящиеся глаза оказались зажатыми между складками век.

— О, у убийцы олигарха враги найдутся везде, явные и тайные. Но чаще всего эти враги оказываются и врагами церкви. Так что мы смогли сделать для тебя то, что сделали. Кроме того, у нас было чувство... что мы у тебя в долгу.

Хранитель усмехнулся.

— Мы поможем тебе уехать из Харнабхара.

— Но я не собираюсь уезжать из Харнабхара. Здесь мой дом.

Пока он говорил, слезящиеся глаза смотрели на губы Лутерина и ни разу не встретились с его глазами.

— Ты можешь и передумать. А теперь ты должен доложиться Владетелю Харнабхара. Когда-то — ты, верно, помнишь — Владетель и Хранитель Колеса располагались в одном месте. Теперь, после того как между церковью и государством произошел раскол, они расположены в разных местах.

— Владыка, могу я спросить?

— Спрашивай.

— Мне еще нужно многое понять... Кем считает меня церковь, святым или грешником?

Чтобы ответить, Хранителю пришлось откашляться.

— Церковь не может оправдать отцеубийство, поэтому я думаю, что ты признан грешником. Как же иначе? Возможно, за десять лет, проведенных в Колесе, ты искупил свой грех... В то же время лично я, говоря между нами... я хочу сказать, что ты избавил мир от величайшего злодея, поэтому сам я считаю тебя святым.

Хранитель рассмеялся.

«Значит, могут быть и тайные враги», — подумал Лутерин. Поклонившись, он повернулся и пошел прочь, но Хранитель окликнул его, приказывая вернуться.

Хранитель поднялся на ноги.

— Так ты не узнал меня? Я Хранитель Колеса Эбсток Эсикананзи. Эбсток — старый друг. Когда-то ты собирался жениться на моей дочери, Инсил. Как видишь, я занял довольно значительный пост.

— Если бы отец остался жив, ты никогда бы не занял пост Хранителя.

— Кого же мне винить? У нас с тобой одна причина чувствовать благодарность.

— Благодарю вас, владыка, — отозвался Лутерин и покинул августейшее общество, взволнованный замечанием по поводу Инсил и полный мыслей о ней.

Он понятия не имел, куда ему придется отправиться, чтобы доложиться Владетелю Харнабхара. Но Хранитель Эсикананзи уже все устроил. Лутерина ожидал ливрейный раб с санями, на которых меховой полог защищал седока от холода.

От скорости у него захватило дух, а от звона колокольчика на упряжи закружилась голова. Едва сани тронулись, он крепко зажмурил глаза и не открывал всю дорогу. По сторонам раздавались голоса, похожие на пение птиц, полозья скрипели по льду, навевая какие-то воспоминания — он не мог понять о чем.

Воздух пах горечью. Насколько он успел разглядеть Харнабхар, пилигримов тут больше не было. Дома стояли с закрытыми ставнями. Все, казалось, уменьшилось и сгорбилось по сравнению с тем, что он помнил. Кое-где в верхних окнах горел свет — в жилых домах и в лавках, которые еще работали. Его глаза болели от света. Он откинулся в санях, кутаясь в мех, вспоминая Эбстока Эсикананзи. Он знал этого ворчуна и отцовского приятеля с самого детства, но ему никогда не приходилось сталкиваться с ним близко, говорить по душам; Эбсток должен был пуще других печалиться о судьбе своей дочери Инсил.

Сани заскрипели и остановились, колокольчики весело звякнули. Их тонкие голоса тонули в звоне большего колокола.

Он заставил себя открыть глаза и оглядеться.

Они проехали сквозь огромные ворота. Он узнал и ворота, и домик сторожа у ворот. За этими воротами он родился. По обе стороны от дороги громоздились теперь трехметровые сугробы. Должно быть, теперь они проезжали — да, конечно — через Виноградник. Впереди уже показалась крыша знакомого дома. Колокол, голос которого невозможно было забыть, звенел неумолчно.

Шокерандит погрузился в теплые воспоминания о тех днях, когда, еще мальчик, волоча за собой небольшие санки, бежал к парадной лестнице. На вершине лестницы стоял отец, в ту пору остававшийся дома, и улыбался, протягивая к нему руки.

Сейчас у парадных дверей стоял вооруженный часовой. Саму дверь на треть закрывала небольшая будка, где часовой прятался от холода. Часовой стукнул кулаком к дверь, раб открыл двери и занялся Лутерином.

В прихожей без окон на стенах горели газовые рожки, создаваемые пламенем нимбы отражались в полированном мраморе. Он немедленно отметил, что огромное, вечно пустое кресло унесли.

— Мать здесь? — спросил он раба. Раб молча вскинул голову и повел Лутерина к лестнице. Стараясь подавить всякие чувства, тот сказал себе, что должен был стать Владетелем Харнабхара — и Хранителем.

В ответ на стук раба голос пригласил его войти. Лутерин вошел в старый кабинет отца. В прежние годы он постоянно был заперт, и входить туда воспрещалось.

При появлении Лутерина старая серая гончая, у камина, подняла голову и спросонья тявкнула. В камине за решеткой шипели и трещали смолистые поленья. В кабинете пахло дымом, собачьей мочой и чем-то вроде пудры. За толстым стеклом окна лежали сугробы и раскинулся бесконечный немой мир.