Он подошел к стойке. Барменша тупо, коровьими большими глазами уставилась на него. Ну, побили меня немножко, мадмуазель. Это из-за девушки. Меня приревновал ее старый дружок. Из-за женщины получить такие кровавые украшенья — не стыдно, ma parole?..

Девушка с коровьими глазами медленно, нехотя, оторвала зад от винной выставки, налила ему стакан кислого божоле. Он взял стакан с темно-красным, как кровь, вином. Воспителла, домашняя виноделка. Оценила бы ты сейчас эту дрянь. С твоей малиновой наливкой ничто не сравнится.

Он сделал глоток, другой, обернул голову — и замер. В клубах табачного дыма, за малюсеньким пианино, в глубине кабачка, как в бочонке, сгорбился, скрючился слепой музыкант в черных круглых очках. Он изгибался всем телом, играя то небесную, то грубую и жесткую, как железо, музыку, а рядом с ним из дыма выплывала, покачиваясь, как виноградная гроздь, и опять пряталась в сизый дым, как в песцовый мех, белокурая певичка в синем, сильно открытом платье с ниткой золотого люрекса, с тонкой, как ножка рюмочки, талией, и маленькие ножки ее в обувке на высоких каблучках выплясывали бессознательную, зажигательную чечетку.

Бред. Снова бред. Он опять спит. Он не проснулся.

Со стаканом в руке, отхлебывая на ходу, он подошел ближе к сцене.

Огни били в личико певичке, и она щурилась, и защищала глаза рукой от яркого света, прокалывающего иглами плотный табачный чад. Ох и накурено тут. Смолят почем зря. Задохнуться можно. Газовая атака.

— Стив! — задушенно крикнул он.

Слепой парень за инструментом и ухом не повел. Музыка впитала, поглотила его. Певичка извивалась перед ним, соблазняя, зазывая всеми изгибами стройного нежного тельца, похожего на виноградную лозу, вдыхала дым, пела теплым, хриплым голоском про нашу с тобой любовь, про нашу разлуку, про нашу несбывшуюся жизнь. И внезапно она раскинула руки, развела их в стороны и запела: осанна! Осанна всем, кто умер и возродился!.. Мы все были друг другом. Мы все — растворены в других. Нас по отдельности — нет. Наше одиночество — обман. Ты — это я, а я — это ты. И, значит, мы не умрем, ведь мной когда-то был он, а я когда-нибудь, в дыму грядущих лет, стану ею. И стану тобою, любимый мой, и стану тобою. Ведь ты так хотел, чтобы мы слились, чтобы ты проник в меня до конца, без остатка. Все в мире соединено тонкими, невидимыми нитями! Крепкими узами, что крепче брачных, любовных… О великая Тайна Мира. О счастье — быть друг другом, умирать, для того чтобы родиться вновь. Я поняла Тайну Мира, и я счастлива.

И над клавиатурой распластывался, летал, клонился музыкант, полз по клавишам по-пластунски, как ползут по заминированному полю солдаты на Войне, и нежно, затаив дыханье, испуганно, закусив губу до крови, трогал слоновую кость, и вцеплялся пальцами, каа когтями огромной птицы, орла ли, коршуна, в мякоть музыки, замирая, заклиная музыку: останься!.. останься вот так, не шевелись, остановись, ведь ты течешь всегда, ты утекаешь из-под пальцев, ты никогда не вернешься больше!.. а я тебя оставляю, я тебя хочу и люблю, я лелею тебя, держу на руках, молюсь на светлый лик твой. Слепой музыкант играл всю его, маленького солдата Зимней Войны Юргенса, жизнь — вот мать прижимает его к животу, вот прапорщик учит его стрелять, вот он обнимает Кармелу на табачных мешках, всаживая в нее всю неистово торчащую мужскую боль и одинокое негодованье, и они оба думают — это и есть любовь; и музыка течет дальше, и вертит его в темном водовороте, и он понимает, что ему не выплыть, и закрывает глаза, и отдается музыке, как отдаются женщине. Из-под черных стеклянных кругляшей по лицу слепого текут слезы, а рот его улыбается, и меж зубов чуть высовывается кончик языка — от удовольствия: музыкант делает что хочет, он владеет музыкой, он владеет временем, он пьет собственное крепкое вино и поит им родных и чужих, он царь, он угощает. Лех, гляди, ведь это твоя Война. Это твоя жизнь. Откуда он знает ее?! Эти взрывы?! Эти огненные дожди, эти дороги трассирующих пуль, взлеты в черной ночи зенитных ракет, вопли подорванных, раскроенных на куски людей на минных плато?! Этот колючий седой снег, что больно бьет тяжелыми серебряными шариками тебя под дых и в подбородок, в висок и в пах, подсекает тебе щиколотки стальным серпом, расстреливает тебя в упор — навылет — разрывными белыми пулями из рваных, лохматых серых туч, цепляющих дырами дерюги за топоры и копья взмывших в небо гольцов?!

Жизнь. Война — его жизнь. Он выкроил себе лоскут любви из кучи военных обрезков. Он держал его у груди, он молился на него. Если меня все-таки убьют, Стив, положи мне красный лоскут заплатой на сердце, крепко, сапожной дратвой, пришей.

А музыка не кончалась, музыка мяла его и крутила, и он плакал уже взахлеб в паршивом табачном парижском кабачке, где даже бойких гарсонов не водилось, а лишь хлопала глупыми накладными ресницами нарумяненная барменша, сонная тетеря, и он подался всем телом к пианисту — друг, еще!.. пусть не кончается музыка!.. — и он шел на музыку вслепую, это он был сам слепой, он не видел уже ничего, только слышал, шел, вытянув вперед руки, ощущая музыку наощупь, как горячую кровь, текущую по рукам, — свою ли, чужую, — вся родная, вся моя, всю надо отмолить, о, нельзя отмолить никогда, а только музыкой можно молиться, только музыкой можно целовать, хоронить, крестить, прощенья просить. И певичка мурлыкала и хрипела, и шептала, и раздвигала ноги под синим платьем, и трогала себя руками за грудь, и умоляла: прости, приди, люби, живи. Начни все сначала. Даже если это конец.

И все оборвалось. Выбили табурет из-под ног. Веревка закачалась в пустоте. Живое тело, набрав силу слезной тяжести, напряглось и сорвалось, и полетело, лишившись опоры, и тьма и табачный дым объяли его.

— Ты заплатил за вино, избитый?.. Что-то я не видала у себя в руках монеты!.. Ни одного су!..

Окровавленный, в царапинах и следах жестоких побоев, в разодранной рубахе человек, по выговору — иноземец, сидел за пустым столом и плакал, уткнув голову в ковшиком подставленные ладони.

Сегодня ночью. Да, сегодня ночью.

Эта весть передавалась из уст в уста. Эта весть была как щепоть соли, брошенной в тайно, глухо бурлящий котел. На Сельдяных воротах бабы, работающие на вязке сетей, прижимая загрубелые ладони к пылко горящим от волненья и страха щекам, шептали: все заготовлено, и копья и пики, и обрезов у охраны украдено вдоволь, и девчонки оладьев на воде намешали и напекли из краденой муки, и сухарей из краденого хлеба насушили, — если нас окружат и возьмут в осаду, будет на чем продержаться. Вы твердо решились?.. Спросил, святой отец. Ты каторжный. Я каторжный. Кто нас с тобой сюда упек?.. Поглядел бы я хоть однажды ему в глаза.

И потому не спрашивай. За нас все решил Бог.

Русский бес нас мучил и пытал. А мы его — кольями, штыками. Мы его — бревнами, сетями. Нас довели до края пропасти, приказали: прыгайте! Там — еще одно страданье, большее, страшнейшее! Еще одно униженье! А мы бесам в лицо поглядели, прямо в лицо. И они нам в глаза заглянули.

Отец Никодим и отец Иакинф полгода ходили по каторжному народу, исповедовали мучеников, разъясняли им о душе. И душа каждого сама в себе, одна, одинокая, подготовила восстанье.