Это был век переселений. Мы пока еще не добрались до каньона Пало Дуро и не сделали его колыбелью своего племени. Наши северные пастбища все еще простирались севернее реки Платт, хотя мы постепенно все чаще и чаще вторгались на Застолбленные Равнины юга, гоня перед собой апачей. Сто двадцать пять лет спустя мы навеки сломали их мощь в семидневной битве на реке Уичито и отшвырнули их, сломленных и разбитых, в горы штата Нью-Мексико. Но во времена Железного Сердца апачи все еще считали южные прерии своим владением а мы воевали больше с сиу, чем с ними.

Вот воины сиу и убили Красного Ножа.

Они захватили нас врасплох неподалеку от берега Платта, примерно в миле от крутого холма, увенчанного чахлыми зарослями. К этому-то холму мы и устремились, думая только об одном: «Это не обычный набег!» Нападение сиу смахивало на вторжение. Врагов собралось тысячи три: тетоны, брулы и янктоны. Они собирались напасть на стойбище команчей, расположенное несколькими милями южнее. Если племя не предупредить, сиу захватят его врасплох и уничтожат. Я добрался до холма, но конь Красного Ножа упал вместе с всадником, и сиу схватили моего брата. Они притащили его к подножию холма, на гребне которого я, укрытый от их стрел, уже готовился послать дымовой сигнал, запалив костер. Сиу и не пытались влезть на холм, так как знали, что напорются на мое копье и стрелы. А тропинка, ведущая наверх, была только одна. Но враги крикнули мне, что если я не стану подавать сигнал, то они подарят Красному Ножу быструю смерть и поедут дальше, не трогая меня.

Красный Нож крикнул:

— Зажигай костер! Предупреди наш народ! Смерть сиу!

И тогда враги стали пытать его. Но я не обращал на это внимания, хотя прерия у меня перед глазами плыла в красной пелене. Сиу медленно разрезали его на куски, а Красный Нож смеялся над ними и пел свою песню смерти, пока не захлебнулся собственной кровью. Он прожил намного дольше, чем мог простой смертный. Но тогда я не обратил на это внимания. Дым заклубился, поднимаясь к небу и предупреждая мое племя.

Тогда сиу поняли, что потеряли преимущество внезапной атаки, вскочили на коней и ускакали, еще до того, как первая тучка пыли на юге отметила приближение моих собратьев-воинов. Жизнью своего брата я купил жизнь племени и получил новое имя. С тех пор меня звали Железным Сердцем. Целью моей жизни стала месть. Я хотел выплатить сиу долг и убивал их снова и снова, поющими стрелами, разящим копьем, жгущими плоть факелами и маленькими ножами для разделки мяса… Я стал Железным Сердцем, Скальпохватом, Мстителем, Скачущим-с-Громом. Последнее имя я получил за то, что, когда удары грома катились над прерией, заставляя прятать голову даже самых храбрых воинов, я имел обыкновение скакать галопом, потрясая копьем и распевая о своих деяниях, не обращая внимания ни на богов, ни на людей. Страх умер в сердце моем там, на холме, когда я смотрел, как под тетонскими ножами умирает мой брат. И только один раз в той моей жизни страх пробудился вновь. Вот об этом-то я вам и расскажу.

Осенью 1575 года около сорока наших воинов отправились на юг, чтобы нанести удар по испанским поселениям. Стоял сентябрь, который позже станет месяцем войны, — месяцем, когда мужчины отправляются на юг за лошадьми, скальпами и женщинами. Да, во времена Эзатемы так уж повелось — воевать в сентябре. Я тоже много раз ездил по этой накатанной тропе в том или ином теле, но во времена Железного Сердца этому обычаю было уже не меньше сорока лет.

Отправляясь в поход, мы стремились добыть лошадей, но в тот раз так и не добрались до Рио-Гранде. Мы свернули в сторону и нанесли удар по липанам на реке, которую теперь называют Сан-Саба. Это оказалось глупой выходкой, но мы были молодыми воинами, и нам не терпелось пересчитать налобные повязки наших старинных врагов. Мы еще не усвоили, что лошади — поважнее женщин, а женщины — поважнее скальпов. Мы захватили липанов врасплох и устроили грандиозную резню. Но у липанов было заключено перемирие с людоедами-тонкева, непримиримыми врагами команчей. Раз и навсегда мы свели счеты с тонкева лишь зимой 1864 года. Тогда мы стерли с лица земли их резервацию Клир Форк в Бразосбе. Эзатема участвовал в той битве, и он (я!) окунал руки в их кровь с такой радостью, словно помнил события далекого прошлого своего племени.

Но осенью 1575 года до той резни было еще много-много лет. Преследуя удирающих сломя голову липанов, мы наскочили прямиком на орду тонкева и их союзников уичито.

Вместе с липанами против нас выступило около пятисот воинов — слишком неравные силы даже для команчей. Кроме того, мы сражались в сравнительно лесистой местности. Тут у наших врагов было преимущество, потому что мы, рожденные и выросшие в прериях, предпочитаем драться на открытой местности.

Когда мы вырвались из лесов и бежали на север, нас осталось всего пятнадцать, и тонкева преследовали нас почти сто миль даже после того, как липаны прекратили погоню. Как они ненавидели нас! И потом, каждому тонкева не терпелось набить живот мясом команча, должным образом поджаренного. Людоеды верили, что от этого боевой дух команча переходит к пожирателю. Мы тоже в это верили, вот потому-то мы так и ненавидели тонкева. К этому прибавлялось естественное отвращение к людоедству.

Апачей мы встретили неподалеку от горы Дабл-Форк в Бразоа. Мы нанесли им удар походя, двигаясь на юг. Они остались зализывать раны в зарослях чапараля, хоть и горели желанием отомстить. Чуть позже им это удалось. Они нас нагнали. Бой оказался коротким. Мы были на усталых лошадях, и после боя от сорока воинов, которые столь гордо отправились на юг, осталось только пятнадцать. И всего пять всадников перевалило через хребет Кэпрок… тот хребет со множеством ущелий и проходов, что протянулся через прерии, словно гигантская ступень, ведущая на земли, расположенные намного выше.

Я мог бы рассказать вам, как воевали индейцы прерий. На нашей планете раньше никогда не видывали таких боев и никогда больше не увидят, ибо все это минуло в прошлое. От Молочной реки до Мексиканского залива индейцы сражались одинаково: верхом, кружа, налетая, словно шершни со смертоносными жалами, осыпая врагов градом стрел с древками из кизила и кремневыми наконечниками. Индейцы атаковали, разворачивались, отступали, заманивая врага, словно осы. Они жалились, как кобры. А та стычка у Кэпрока ничуть не походила на бой между индейцами. Нас было пятнадцать, и мы сражались против сотни апачей. Мы бежали, оборачиваясь, чтобы пустить стрелу или ударить копьем, только когда не могли разминуться с врагом. Когда они нас нагнали, уже разгорался закат, иначе сага о Железном Сердце на этом бы и закончилась, а его скальп коптился бы у очага какого-нибудь апача вместе с десятью другими, снятыми в тот день тиграми прерий.

Но когда наступила ночь, нам удалось рассеяться, оторваться от врагов и вновь соединиться, уже поднявшись на Кэпрок, усталыми, голодными, с пустыми колчанами, на измотанных лошадях. Теперь нас осталось пятеро. Иногда мы шли пешком и вели коней в поводу, что само по себе говорит о том, в каком они были состоянии, ведь команч никогда не пойдет пешком, если можно ехать на коне. Но мы брели, спотыкаясь, чувствуя, что обречены. Мы пробирались на север, отклоняясь на запад, забираясь в земли, куда не заезжал никто из команчей. Таким образом мы надеялись ускользнуть от своих непримиримых врагов. Мы оказались в самом сердце страны апачей, и никто из нас не питал ни малейшей надежды когда-нибудь добраться живым до нашего лагеря на Симарроне. Но мы продолжали бороться, упорно пробираясь через огромную безводную пустыню, где даже кактусы не росли и где на твердой, как железо, земле не оставляли следов неподкованные копыта лошадей.