В тот вечер пойти к Кескинам я так и не смог, хотя пытался себя заставить. Несомненно, тетя Несибе принялась бы меня успокаивать, Тарык-бей сделал бы вид, что ни о чем не знает, но как повела бы себя Фюсун — вот в чем вопрос. Скорее всего, увидев друг друга, мы бы по взгляду сразу поняли, какую боль нам обоим причинила эта статья, какую бурю в душе подняла. А это почему-то пугало меня. Кроме того, стоило только нашим взглядам встретиться, мы признали бы оба — в статье написана правда!

Конечно, многие детали были неверными, я расторг помолвку с Сибель не для того, чтобы сделать Фюсун известной актрисой... И не заказывал сценарий Феридуну. Но то частности. Сплетники подхватили бы лишь одно: я опозорился из-за любви и из-за Фюсун! Теперь, наверное, все надо мной смеялись, над моим положением шутили, и даже самые благожелательные люди жалели меня. Стамбульский высший свет был тесен, и, хотя у этих людей, не имевших больших состояний и не владевших по-настоящему крупными фирмами, идеалы и принципы менялись, легче мне от этой мысли не становилось. Как раз напротив: я видел себя еще более неудачливым и безголовым. Из-за собственной глупости упустил удачу, дарованную мне от рождения в богатой семье, возможность вести честную, безбедную, благородную и счастливую жизнь в бедной стране. А ведь Аллах так редко ниспосылает это тем, кто живет здесь! Я понимал, что единственный способ выбраться — жениться на Фюсун, навести порядок в делах, заработать много денег и с победой вернуться в общество; но теперь у меня больше не было сил на воплощение счастливого плана, и к тому же я теперь ненавидел людей, которые составляли «высший свет». Да и атмосфера у Кескинов, в чем я нисколько не сомневался, после злополучной статьи совершенно не соответствует моим представлениям.

В итоге я нашел только один выход: замкнуться и замереть недвижно и безмолвно там, куда завели меня любовь и стыд. Каждый вечер неделю подряд я ходил в кинотеатры «Конак», «Сите» и «Кент» на американские фильмы. Кино, особенно в таком мире несчастных людей, как наш, не должно рисовать печальную картину реальности и страданий, а должно создавать другой, новый мир, который будет отвлекать нас и сделает счастливыми. Воображая себя на месте героя какого-нибудь фильма, я думал, что преувеличиваю собственные терзания. Убеждал себя в слишком сильных переживаниях из-за жалкой статьи, ведь мало кто догадается, что в статье высмеивают меня, — скоро о ней вообще забудут. Гораздо труднее мне было избавиться от навязчивой идеи оспорить неправду. Постоянно думая о проросших зернах лжи, я казался себе слабым и, представляя, что все развлекаются этой статьей, обсуждая её, а некоторые, изображая жалость, рассказывают о моей истории тем, кто ничего не знал, искажая её еще сильнее, я не находил себе места. Мне представлялось, что все радостно и охотно поверят в написанное, например в то, что я расторг помолвку с Сибель, так как обещал Фюсун сделать её актрисой. Я ругал себя, что оказался таким неудачником, что умудрился стать объектом газетных насмешек, и сам начинал верить в написанное в статье. Больше всего мне не давала покоя фраза, что я якобы был против поцелуя Фюсун с другим актером. Наверное, именно это место вызвало бы наибольшее количество насмешек, и мне хотелось исправить именно его; от этих мыслей настроение портилось окончательно. Меня раздражало и утверждение, будто я — безответственный молодой богач, бездумно расторгший помолвку, но в это-то хорошо меня знавшие не поверили бы. Скорее они согласились бы с тем, что я не соглашался на сцену поцелуя Фюсун, потому что, несмотря на мой европейский образ жизни, придерживался принятых правил, тем более я брякнул нечто подобное, всерьез или в шутку, когда был пьян. Ведь мне действительно не хотелось, чтобы — будь то ради денег или ради искусства — Фюсун целовалась с кем-то другим.

Под утро 15 ноября 1979 года мы с матерью проснулись от громкого взрыва в Нишанташи и, в страхе вскочив с кроватей, обнялись в коридоре. Весь дом закачался, как от сильного землетрясения. Мы решили, что где-то недалеко от проспекта Тешвикие взорвалась бомба из тех, какие в те дни подкладывали в кофейнях, книжных магазинах, на площадях и во многих других местах, но тут увидели со стороны Босфора, у противоположного берега, Ускюдара, поднимавшееся пламя. Некоторое время мы смотрели на пожар и краснеющее небо вдали, а потом вновь легли и уснули, так как уже привыкли к взрывам и политическим акциям такого рода.

Румынский нефтяной танкер столкнулся напротив вокзала Хайдарпаша с маленьким греческим судном, танкер и пролившаяся в Босфор нефть загорелись. На следующий день об этом поспешно написали все газеты, весь город только и обсуждал несчастье, все говорили, что горит Босфор, показывая на облака дыма, висевшие над Стамбулом в виде черного зонтика. В «Сат-Сате» я переживал тот пожар весь день вместе со всеми пожилыми сотрудниками и скучающими управляющими и обдумывал, что пожар — хороший повод, чтобы пойти к Кескинам на ужин. Я мог бы сидеть за столом и говорить только о случившемся, не вспоминая о статье. Но, как и для всех стамбульцев, пожар на Босфоре соединился в моих мыслях с заказными убийствами, огромной инфляцией, очередями, бедственным положением страны и прочими неурядицами, от которых страдали все, и стал своего рода их символом и иллюстрацией. Читая в газетах о пожаре, я чувствовал, что на самом деле думаю о беде, которая произошла с моей жизнью, а пожаром интересуюсь именно только поэтому.

Вечером я пошел в Бейоглу и долго брел по проспекту Истикляль, поражаясь его непривычной пустоте. Кроме одного-двух беспокойных мужчин перед большими кинотеатрами вроде «Сарая» или «Фиташа», где крутили дешевые эротические фильмы, на улице не было больше ни души. На площади перед лицеем «Галатасарай» я подумал о том, как отсюда близко до дома Фюсун. Они могли бы вечером отправиться всей семьей в Бейоглу, есть мороженое, что часто делали летом. И тогда бы я их встретил. Но на улице не было ни женщин, ни семей.

У площади Тюнель я испугался, что опять приближаюсь к дому Фюсун и не смогу устоять перед его притяжением, и потому пошел в противоположную сторону. Пройдя мимо Галатской башни, я спустился по проспекту Юксек-кадцырым. На перекрестке улицы Публичных домов с Юксек-калдырым оказалось многолюднее, там топтались редкие из осмелившихся выбраться, растерянные и обеспокоенные мужчины. Они, как и весь город, смотрели на черные, озаренные оранжевым светом облака.

Вместе с наблюдавшими за пожаром я перешел мост Каракёй. Ловившие рыбу тоже не отрывали глаз от пугающего зарева. Ноги сами несли меня за прибавлявшимися людьми, к парку Польхане. Фонари в парке, как и большинство на улицах Стамбула, были разбиты камнями или не горели из-за отсутствия электричества, но тем вечером не только огромный парк Польхане, но и Дворец Топкапы, устье Босфора, Ускюдар, Саладжак и Девичья Башня — в общем, все вокруг освещали отблески огня от полыхавшего танкера. Свет с неба, отражаясь от облаков, распространял свое приятное мягкое сияние, словно включили абажур в какой-нибудь гостиной, и от этого столпившиеся люди казались счастливее и спокойнее, чем они были. Или только выглядели такими, ведь наблюдать за чем-то всегда приятно. Постепенно публики прибавилось: богатые, бедные, любопытные, испуганные — люди стекались со всех сторон города на машинах, на автобусах, пешком. Я видел старушек в платках, молодых матерей, обнявших мужей с детьми на руках, безработных, словно зачарованных, любовавшихся пламенем, носившихся в толпе детей. Некоторые, глядя на огонь, слушали музыку, сидя в своих автомобилях и грузовиках; со всех концов города собрались уличные разносчики симитов, халвы, долмы с мидиями, жареной печени, лахмаджуна и чая на подносах. Вокруг памятника Ататюрку торговцы котлетами и колбасками с хлебом разожгли на тележках со стеклянными витринами печки, и вокруг приятно запахло жареным мясом. Мальчишки торговали айраном и лимонадом («Мельтема» не было), и от их криков парк стал похож на рынок. Я купил у одного стаканчик чая, сел на скамейку, где освободилось место рядом со старым беззубым бедняком, и, посматривая на огонь, подумал, что счастлив.