— В сортире бы и то доставали меня… Так вы не ответили: зачем мне заниматься делами, которые министр считает для себя невыгодными, как вы изволили выразиться?

Ладно, коли разговор со мною важнее беседы с Фитиным, важнее любых происшествий в нашем шпионском мире, то я вам скажу, уважаемый Сергей Павлович:

— Я полагаю, они невыгодны Виктору Семенычу именно потому, что выгодны вам.

— Попрошу вас точнее сформулировать свою мысль, — очень учтиво наклонил голову в мою сторону Крутованов.

— Мне кажется, что раскрытие огромного еврейского заговора против руководителей и самих устоев нашего государства не очень радует Абакумова…

— Никогда бы не подумал, что наш Виктор Семенович — филосемит, — тонко усмехнулся Крутованов. — Кто бы вообще мог предположить, что наш министр такой юдофил, можно сказать, идейный жидолюб…

— Скорее всего, Виктор Семеныч не любит евреев так же, как все остальные. Но мне сдается, что он видит угрозу товарищу Сталину со стороны группы партийных работников, готовящих огромный заговор. «Ленинградское дело» — это лишь цветочки. Ягодки он планирует сорвать в Москве.

— Вы так полагаете или вы это знаете? — полюбопытствовал он лениво, но воздух из обширного кабинета был сразу вытеснен неслышным жутким сопением схватившихся в смертельной схватке у подножия Паханова трона двух главных борцов, финалистов великого соревнования созидателей мира добра и разума — Лаврентия Павловича Берии и крутовановского свояка, брудастого трибуна Георгия Максимилиановича Маленкова.

— Я полагаю, что знаю, — засвидетельствовал я. А Минька, ослабший от долгой пытки, давно потерявший нить разговора в этой непонятной ему игре, испытывавший лишь физическое томление от переполнявшего его ужаса, вдруг протяжно, по-бабьи застонал:

— Ой-ей-ой… — и, опомнившись, испуганно закрыл ладонью рот. Крутованов покачал головой и заметил мне сочувственно:

— Ничего, крепкий у вас партнер… Так. Скажите мне, пожалуйста, что дает вам основания считать, будто вы знаете о планах Абакумова?

— Информация из первых рук.

— Точнее! Имена, факты…

— Нет, Сергей Павлович, этого я вам сказать не могу. Пока. Я уже и так выдал вам себя с головой. Кой-какую мелочишку ведь и себе оставить — на жизнь — не мешает…

— Вы меня смешите, Хваткин. Неужели вы думаете, будто вам еще что-то может помочь, если ваш рассказ меня не заинтересует?

— Как знать, Сергей Павлович… Но я надеюсь, я уверен, что вы заинтересуетесь.

— Отчего же вы так уверены? — благодушно засмеялся Крутованов и, откинувшись на спинку кресла, пристально посмотрел на меня.

Как на забавное прыгучее насекомое. Его веселье по краям уже подернулось голубой искоркой злобы.

— Оттого, что моя голова в ваших руках. А над вашей — уже висит топор…

Он долго смотрел на меня, немного наклонив породистую голову с безукоризненным пробором, и по его ярко-синим, слегка навыкате глазам я видел, что он прикидывает: раздавить меня незамедлительно или пока отложить эту пустяковую процедуру. Но желание яснее увидеть форму мистического топора, висящего над головой, и предполагаемое направление его движения взяли верх.

Воистину лучше с умным потерять, чем с дураком найти! О спасительный кров мудрости! Благодаря ей мы до сих пор живы. Все остальные умерли. Все.

Мудрость Крутованова безмерна — и через тридцать лет Магнуст явился истцом ко мне. А не к нему.

А тогда, насмотревшись на меня вдоволь и высмотрев, видно, то, что ему надо было, сказал с печальным вздохом:

— Бедная Россия… Ни в одной стране не было столько самозванцев, как на Руси… Может быть, потому, что народ наш глуп и сам же их призывает?..

Поскольку вопрос был риторический и ответом моим он нисколько не интересовался, то сразу же придвинул к себе коричневую папку, которую я положил ему на стол, и принялся очень быстро и цепко читать «Уголовное дело по обвинению А. Г. Розенбаума, М. Б. Когана и др. в совершении преступлений, предусмотренных статьями…».

Через какое-то время, показавшееся нам с Минькой вечностью, ибо ни один поэт мира не ждал решения мэтра с таким волнением, Крутованов, не отрываясь от чтения, взял из хрустального стакана остро отточенный карандаш и принялся подчеркивать жирными красными штрихами отдельные строки и абзацы, а какие-то страницы протоколов выделял бумажными закладками. Потом захлопнул папку и спросил:

— Все?

Пересохшими губами я выговорил с трудом:

— Подготовлена большая оперативно-агентурная разработка.

Крутованов зажмурился, провел рукой по волосам, которые и без того лежали один к одному, встал и сказал:

— Ну что ж, как говорили латиняне — «экзитус акте пробат». Результат, надеюсь, оправдает мои действия.

Вот он, мой первый учитель легкодоступной интеллигентности. Колумб, туманно возвещающий бесценные сокровища мысли в еще не изданном в те времена словаре иностранных слов. Он повернулся к Миньке и приказал:

— Садитесь, майор Рюмин, за стол, соберитесь с мыслями и напишите ясную сопроводительную. Без всяких рассуждении — одни факты.

А сам снял трубку «вертушки» и набрал четыре цифры:

— Георгий Максимилианович, добрый день… Да-да, это я, Сержик…

Господи, спаси и помилуй! Сержик! Нежное детское, ласковое имя Сержик! Товарищ заместитель министра государственной безопасности СССР генерал-лейтенант Сержик! Едрить твою мать! Где же, на каких высотах обитает его державный свояк, коли этот всесильней ледяной людоед — только «Сержик»? А может, универсальность власти беззакония и состоит в том, что Маленков звонит Великому Пахану и трясущимся каждый раз голосом представляется: «Это вас, Иосиф Виссарионович, Жорик беспокоит…»?

— Георгий Максимилианович, у меня к вам исключительной важности вопрос… Очень серьезно… Во всяком случае, я бы хотел, чтобы вы были в курсе дела и оценили сами… Хорошо… Большое спасибо… Слушаюсь, через час…

Минька, закусив кончик языка, трудолюбиво строчил сопроводиловку. Как всякое низкоорганизованное существо, он не мог планировать свою деятельность, но и прошлые события не терзали его долго.

Оторвался от бумаги и спросил:

— Писать, что Виктор Семеныч…

— Не надо! — отрезал Крутованов, подошел к нему, через плечо Миньки прочитал написанное и сказал: — Достаточно. Распишитесь и поставьте дату.

Взял у него лист, помахал им в воздухе, дожидаясь, пока просохнут чернила, и весело сказал:

— Когда вы, Рюмин, доживете до старости и выйдете на заслуженную пенсию, вы сможете обессмертить свое имя мемуарами…

Минька угодливо и непонимающе захихикал, и я подумал, что жизнь его сейчас копейки не стоит. И моя — за компанию. Крутованов вложил сопроводиловку в дело, спрятал папку в портфель и посоветовал: