Этот удар нанёс не кто иной, как его ближайший друг и единомышленник. И Майков, зная, что он рискует «порвать связи» с виновником своего потрясения, решается всё же высказаться до конца.

«Вас, – продолжает Майков, – спрашивает кто-то из молодого поколения: “Зачем только Вы печатаетесь в «Русском вестнике»”? Вы отвечаете: во-1, потому, что там денег больше и вернее и вперёд дают, во-2, цензура легче, почти нет её, в-3, в Петербурге от Вас и не взяли бы. Я всё ждал 4-го пункта и порывался навести Вас – но Вы уклонились».

Выясняется, таким образом, что в разговоре участвовал и сам Аполлон Николаевич: он хотел «навести», но, увы, не преуспел в этом.

«Я ждал, Вы, как независимый, должны были сказать, по сочувствию с Катковым и по уважению к нему, даже по единомыслию во многих из главных пунктов, хотя бы о тех, о коих шла речь здесь на обеде, – Вы уклонились, не сказали».

Майков подмечает очень любопытную вещь: Достоевский, вопрошавший Тургенева об идеале (из чего большинство присутствовавших сделало немедленный вывод о ретроградстве вопрошателя), в приватном и, очевидно, искреннем разговоре отнюдь не спешит настаивать на своей духовной близости с идейным антагонистом Тургенева – редактором «Московских ведомостей».

«Как? – восклицает Майков. – Из-за денег Вы печатаетесь у Каткова? Ведь это не серьёзно, это не так. Что же это такое? Отречение? Как Пётр отрёкся? Ради чего? Ради страха иудейского? Ради популярности? Разве это передо мною пример, как Вы приобретаете доверие молодежи? Скрывая перед ней главное, подделываясь к ней?»

Майков так и не отослал своего негодующего послания. Возможно, он предпочёл объясниться с Достоевским лично. Во всяком случае, их отношения в дальнейшем не изменились.

А может быть, Майков, по здравом размышлении, решил, что у Достоевского всё-таки имелись свои резоны? «Или, – вопрошает поэт, – тут есть какие-нибудь тонкости общежития, которые я не понимаю?»[664] Ведь кто-кто, а он, Майков, прекрасно знал, что его старый приятель никогда, ни при каких обстоятельствах не «интересничал» с молодым поколением, напротив – нередко вступал с ним в нелицеприятный спор. Да ведь и случившийся на его глазах инцидент с Тургеневым свидетельствовал именно об этом.

Достоевский, «срезав» Тургенева, не побоялся навлечь на себя гнев своих либеральных недругов. Но не устрашило его и негодование друзей: вряд ли он не понимал усиленных намёков «наводящего» Майкова.

Повторяем: он лоялен к Каткову, лоялен к нему как к человеку и редактору. Ему близок пафос его передовых статей (Катков – публицист далеко не бесталанный, что выгодно контрастирует с общей безликостью охранительной прессы). «Всё опиралось на “золотое перо” Каткова, – говорит В. Розанов. – Нельзя сказать, чтобы Катков был гениален, но перо его было истинно гениально. “Перо” Каткова было больше Каткова и умнее Каткова… Если бы в уровень с ним стоял ум его – он был бы великий человек. Но этого не было. Ум, зоркость, дальновидность Каткова – были гораздо слабее его слова. Он говорил громами довольно обыкновенные мысли. Слова его хватало до Лондона, Берлина, Парижа, Нью-Йорка; мысли его хватало на Московский уезд… Катков был человек “назад”, а не “вперёд”»[665].

Разделял ли Достоевский государственную программу Каткова? Тут действительно были «тонкости общежития».

Упоминая в своих письмах Каткова, он ведёт речь исключительно об их взаимных отношениях. И почти не касается политики.

В других случаях он более откровенен.

«Тонкости общежития»

7 ноября 1878 года он пишет жене из Москвы: «Нервы расстроены. Ещё больше расстроил, прочитав давеча в вагоне брошюру Цитовича. Дело его правое, но такого дурака я ещё и не видывал. Вот не посылай дурака защищать правое дело. Измарал! Теперь на эту тему и писать более нельзя»[666].

Речь идёт о сочинении профессора Новороссийского (Одесского) университета П. П. Цитовича, восходящей звезды консервативного лагеря. Вскоре он прославится своими скандальными «антинигилистическими» брошюрами «Что делали в романе «Что делать?», «Разрушение эстетики» и др.

«Дело его правое», – пишет Достоевский. Он сочувствует благим намерениям. Но Цитович «измарал» идею, скомпрометировал её. Не следует ли отсюда, что и сами представления о «правом деле» у них весьма различны?

Через два года он вновь вспоминает о Цитовиче. «У нас здесь говорят, что Цитович будет издавать (скоро) политическую газету… Это бы хорошо, если сумеет взяться за дело; но издавать брошюры одно дело, а газету другое. А хорошо, кабы был успех»[667].

Достоевский оказался прав: газета «Берег» – бледное подобие «Московских ведомостей» – не просуществовала и года. Правда, в этом письме Цитович дураком не назван: письмо адресовано его единомышленнику – Пуцыковичу. Автор письма «наблюдает тактику».

В том же послании он останавливается на одной статье из «Варшавского дневника», «в которой редакция стоит за истязание детей». «Варшавский дневник» – газета консервативная, воинствующая; тем не менее Достоевский не щадит «своих».

«Осмеивают, – пишет он, – идею об обществе покровительства детям. Стоять за детей истязуемых – значит по-ихнему разрушать семейство… где отцы мажут 4-летнюю девочку говном, кормят её говном и запирают в морозную ночь в нужник (именно на эти факты он и указывал в своё время Любимову. – И.В.) – то семейство разве святыня, разве уж оно не разрушено? Какая неловкость с их стороны! От них сейчас отвернутся читающие после этого. А жаль! Князь Голицын, кажется, человек порядочный и хочет добра. Кто же это у него пишет?»[668]

Редактор «Варшавского дневника» князь Н. Н. Голицын написал в своё время негодующее письмо автору «Дневника писателя»: он обрушивался на него за сочувствие русской женщине и за горячие строки по поводу кончины Некрасова[669].

«У них» пишет ещё один его оппонент – Константин Леонтьев: вскоре он восстанет на Пушкинскую речь.

Лагерь, признанным лидером которого был Катков, не вызывает у Достоевского особых восторгов. Да и сам Катков – вовсе не его идеал.

«Замечательно, – говорит В. Розанов, – что в Каткове, как и в друзьях его, не было индивидуальности. Катков – фигура, а не лицо. В нём не было чего-то “характерного” – “изюминки”, по выражению Толстого, – той “изюминки”, которую мы все любим и ради которой всё прощаем человеку. Ему повиновались, но “со скрежетом зубов”. Его никто не любил»[670].