И вдруг с опозданием пришло понимание: Вестимцы.

Эльха. Клёна.

Дети.

Его дети.

Клесх, не зная как выплеснуть боль, ударил кулаком по скамье, на которой сидел. Раз. Другой. Третий.

Грудь разрывало от удушья, дыхание застревало в горле. Он не умел горевать. И теперь мучился от невозможности совладать с несчастьем. Еще оборот назад у него была семья: жена, сын, падчерица и не рожденный еще ребенок. Дочь. Как получилось, что он потерял их всех разом, в один миг, и даже не почувствовал этого?

Дарине снилась сорока. Всегда. А он? Как мог — есть, спать, дышать, и не догадываться, что тех, кто составляет всю его жизнь, больше нет? А теперь узнал, и в душе поселилась пустота. И эту пустоту уже не заполнить. Никогда. Потому что она слишком велика, и все попытки избавиться от нее как в омут канут — без следа.

Он остался один. Это было не страшно. Он б

о

льшую часть своей жизни провел в одиночестве. Страшным оказалось другое — осознание необъятности потери. У него было все. И вдруг ничего не осталось. Это не изменить. Даже его неистовый Дар был бессилен.

Нужно просто перетерпеть. Ведь когда-то же эта боль утихнет! Если время лечит любые раны, значит, и эта зарубцуется. Должна.

Только вот мешала глухая ненависть. Ненависть к тем, кто лишил самого дорогого. Именно она не давала захлебнуться от тоски. Заставляла калиться на углях гнева.

Довольно.

Он рывком поднялся. Окинул взглядом осиротевшую комнату и вдруг увидел полушалок, свешивавшийся с лавки. Пол под ногами снова покачнулся. Клесх сцепил зубы.

Довольно.

Глава шел в покой Нэда, кивал выучам, попадавшимся на пути, и думал. Может ли жить человек, если внутри все умерло? Словно выгорело.

И будет ли от этого человека толк?

Если за пол-оборота душу выжгло — прорастет ли в ней что-то, кроме злобы?

* * *

Лучинки горели, чадя и потрескивая, роняя в глиняные плошки с водой шипящие угольки. Белян стоял перед крепким столом и пытался унять дрожь. Мужчина, сидевший напротив, глядел на него глазами, полными холодной страшной жути.

— Расскажи, что ты знаешь о Сером, — приказал незнакомец, которого грозный Нэд величал Главой.

Белян бросил испуганный взгляд на стоящего в стороне посадника, сглотнул и ответил, чувствуя, как предательски дрогнул голос:

— Я все рассказал уж. Ничего больше об нем не знаю. Видел однажды…

— Он звал тебя в Стаю?

Негромкий голос был лишен каких-либо чувств. Если бы мертвецы могли говорить — наверное, их голоса звучали бы так же: глухо, бесцветно, ровно.

— Да… Но я не пошел, — поспешно добавил юноша. — Он бешеный! Его свои-то волки боятся…

— Почему?

— Серый не знает жалости. В нем звериного больше чем человечьего. Он в людском облике почти и не ходит.

Белян старался отвечать быстро, потому что был уверен: начни он мямлить, обережник не станет переспрашивать, просто сделает что-нибудь такое, отчего пленник заговорит вовсе без остановки. Но это будет больно, очень-очень больно…

— Как мог волколак позвать в Стаю кровососа? Вы же не селитесь рядом… — Ратоборец сверлил Ходящего взглядом.

— Серый собирает всех. Он хочет держать людей в страхе. Хочет стать хозяином леса.

— Мне сказали — он схватил и убил обережника…

Юноша кивнул:

— Осененные у Серого в Стае, кто ближе к нему стоят, охотятся на людей…

— Ты говорил, кровь вам нужна раз в луну.

— Да. Чтобы не беситься.

— А если чаще?

Пленник снова испуганно посмотрел на Нэда, будто искал в нем защиты:

— Чаще?

— Да.

— Ошалеешь…

— Ошалеешь?

— Кровь силу дает, раздувает ее, как ветер огонь, но разум туманит, опьяняет. С обожравшимся волком лучше дела не иметь. Они друг друга разорвать могут. Злющие. И силы недюжинной.

— А если это будет кровь Осененного? — Глава Цитадели постучал пальцами по столу, отчего в глиняных плошках, стоящих под светцами, пошли круги, и отражения огоньков раздробились в них, заколыхались.

— Дара прибудет.

Обережник помолчал.

— Как вы между собой разговариваете? Ты сказал Лесане, будто отпустил Стаю. Как?

Юноша заговорил, словно оправдываясь:

— Господин, мы не волки. У нас нет такого острого нюха и зрения, нет когтей и зубов…

— Это я вижу, — оборвал его Охотник. — Отвечай на вопрос.

— Мы… умеем слышать друг друга даже за десятки верст.

— Слышать?

— Да.

— Как?

— Я… я не знаю. Любой из Стаи способен дотянуться до вожака рассудком.

— И ты сейчас можешь поговорить с кем-то из своих?

— Нет, — Белян покачал головой. — Говорить не могу, только послать мысли. Это… как… я не сумею объяснить. Я не вру! Я не знаю! Они будто слышат, о чем я думаю, видят моими глазами… — Полонянин тараторил, надеясь, что сидящий напротив человек не подумает, будто его пытаются обмануть.

— Покажи, как вы это делаете. Я смогу услышать твои мысли? — подался вперед обережник.

Ходящий побледнел:

— Не знаю… могу попробовать… — Его лицо застыло, взгляд стал тяжелым.

Пленник пристально смотрел в глаза Охотника. Миг, другой, третий… по лбу и вискам катились частые капли пота, они сбегали по скулам, падали с подбородка.

Впусте.

— Не получается, — наконец глухо сказал юноша, — ты меня не слышишь.

Мужчина кивнул. Он ничего не чувствовал. Лишь видел, что кровосос не врет.

— Как вы обращаете людей? Как обратили тебя? Как вы кормитесь? Говори.

— Вожак не позволяет Стае грызть людей. Кровь Осененного заменяет кровь человека. Раз в луну я кормлю каждого. Крови нужно немного, если Стая небольшая. Если большая, одному Осененному не справиться. Меня обратили после того, как вожак понял, что его Стая слишком разрослась и в одиночку ее не прокормить.

— А как кормятся Осененные?

Кровосос уронил взгляд под ноги, отчего окончательно превратился в провинившегося мальчишку:

— Людьми.

Обережник усмехнулся, встал из-за стола, прошел туда-сюда по покою, остановился напротив полонянина и произнес:

— Ты говорил, если человека не выпить, он становится кровососом. Верно?

Ходящий кивнул, по-прежнему избегая смотреть на собеседника: