– Малышка моя… Не терзайся так! Тебе надо выздороветь… ради сына… и ради меня! Что будет делать без тебя твоя старая Сара? Мир велик и полон чудес… он таит столько радостей! Жизнь не кончилась.

– Моя жизнь – это он…

Никогда еще не давила на цыганку с такой силой святость клятвы. Ей хотелось рассказать, что она видела в эти пять дней: как мужчина, раздавленный горем, часами стоял в амбразуре окна, не шевелясь и не сводя глаз с больной… Стоял, сцепив руки, с сухими глазами, отказываясь от еды и от сна… пока не миновала опасность. Лишь когда врачеватель, вызванный из Орийяка, объявил, что молодая женщина будет жить, Арно оторвался от окна и, не оборачиваясь, вышел из комнаты жены. Час спустя в багровых сумерках, предвещающих бурю, он выехал из замка, держа за повод вторую лошадь, на которой сидела Мари де Конборн, закутанная в плащ. Доверив Катрин попечению свекрови, Сара поднялась на сторожевую башню и долго смотрела им вслед. Спускаясь по тропе в долину, Арно ни разу не оглянулся на свою спутницу, которая, впрочем, своей понурой, сгорбленной фигурой больше напоминала пленницу, нежели счастливую возлюбленную… Но обо всем этом Сара не могла рассказать Катрин, чтобы не причинять ей лишних страданий.

Долго обе женщины сидели, прижавшись друг к другу, и слезы их сливались в один поток. Катрин плакала, чувствуя облегчение: горечь словно бы растворялась в слезах, и ноющая рана затихала. В материнской нежности Сары было что-то целительное. Склонившись к этой широкой груди, глядя в это смуглое лицо, Катрин ощущала себя рыбачьим суденышком, попавшим в жестокую бурю и вдруг обретшим спасение в надежной пристани.

– Сара, – произнесла молодая женщина чуть погодя, – когда я поправлюсь, мы вернемся домой, в Дижон!

Цыганка не ответила. Впрочем, ей могли помешать странные звуки, внезапно раздавшиеся во дворе. Это была какая-то необычная музыка, и в пронзительной гнусавой мелодии слышались ветры, дующие в горах, а пахла она туманом и дождем. Воинственные резкие звуки действовали на нервы, и в то же время в них ощущалась мощная жизненная сила. Катрин, прислушиваясь помимо воли, с удивлением взглянула на Сару.

– Что это такое? – спросила она. – Немного напоминает музыку кабреты, на которой играл бедный Этьен в Монсальви…

Она выговорила это имя с трудом, и голос у нее дрогнул. Сара, догадавшись, о чем она думает, поторопилась ответить:

– Это не кабрета, хотя сходство в самом деле есть. Шотландцы называют свой инструмент волынкой. Это что-то вроде кожаного мешка, из которого торчит множество трубок. В них и дуют музыканты. Странная у них музыка, но сами они и того удивительней: сражаются с голыми ногами, в чудных коротких юбках в большую клетку, а вид у них дикий и устрашающий.

– Шотландцы? – с изумлением переспросила Катрин. – С каких пор у нас здесь шотландцы?

– Да уж два дня! – пояснила Сара. – К нам прибыл новый губернатор от графа Бернара. Он сам шотландец и привел с собой небольшой отряд своих людей.

При дворе короля Карла Катрин часто доводилось встречать этих шотландцев, поступивших на французскую службу вслед за Стюартами и коннетаблем Бьюкененом, предшественником Ришмона… Были они и в свите Орлеанской Девы. Но Катрин вдруг потеряла всякий интерес к этой теме. Говорить о шотландцах означало говорить об Арно, думать о Жанне означало всколыхнуть самые сладкие воспоминания, которые стали теперь самыми горькими и жестокими. Однако Сара все еще продолжала рассказывать о новом губернаторе, и, чтобы быстрее завершить разговор, молодая женщина спросила:

– Как его имя?

– Кеннеди, – ответила Сара. – Мессир Хью Кеннеди. По виду он тоже смахивает на дикаря, но это самый настоящий рыцарь.

Во дворе звуки волынок постепенно удалялись, и Катрин слышала только приглушенные аккорды, напоминавшие тихие стоны. Вскоре смолкли и они.

Болезнь отхлынула с той же стремительностью, как и накатила.

В свое время ей открыла дорогу крайняя усталость молодой женщины, но теперь она была побеждена продолжительным отдыхом. Уже через два дня больная смогла встать с постели и устроиться около камина в высоком кресле с подушками. Однако, когда Сара предложила надеть платье цвета палых листьев, Катрин его отвергла.

– Нет! Отныне я буду носить только черное.

– Черное? Но почему?

Слабая, вымученная улыбка появилась на бледном лице молодой женщины.

– Я по-прежнему графиня де Монсальви, но мужа у меня нет. Следовательно, я должна носить траур. Дай мне черное платье…

Сара сочла за лучшее не возражать. Вынимая из сундука требуемое платье, она подумала, что ни один цвет так не подчеркивал ослепительную красоту Катрин, как черный. Графиня де Монсальви готовилась встретить нового губернатора Карлата в черном бархатном платье, черной бархатной шапочке с приколотой к ней черной муслиновой вуалью. Она пригласила мессира Кеннеди не из любопытства, а просто желая выяснить свое нынешнее положение. После болезни горе немного утихло, и она должна была думать, что предпринять дальше. Катрин привыкла глядеть в лицо трудностям и всегда предпочитала вступить в сражение, нежели выжидать благоприятного момента. К тому же она чувствовала, что ей необходимо действовать, ибо, сидя взаперти в этом замке, она могла бы лишиться рассудка.

Когда Кеннеди вошел в ее комнату, она вспомнила, что уже видела его при дворе Карла VII. Ошибиться было невозможно, ибо шотландец принадлежал к числу тех людей, чья внешность сразу врезается в память. Почти одного роста с Готье, он тоже был рыжим; но если волосы нормандца лишь отливали пламенем, то шевелюра шотландца была ярко-медного цвета, как и физиономия, обожженная, будто старый кирпич. У него были грубые черты лица, смягченные веселой приветливостью выражения. Вздернутый нос и прозрачные синие глаза делали его даже привлекательным, однако, когда он улыбался, показывая великолепные белые зубы, в нем проглядывало что-то хищное, и внимательный наблюдатель не стал бы слишком обольщаться внешним добродушием этой физиономии. И в самом деле, Хью Кеннеди, шотландский горец, пришедший во Францию вместе с Джеймсом Стюартом, графом Бьюкененом, был грозным и опасным воином. Под знаменами Бьюкенена, ставшего коннетаблем Франции, он честно сражался с англичанами, которых искренне ненавидел. Как ни разорена была его новая родина, в сравнении с нищими шотландскими горами она казалась ему восхитительной страной – страной, где он желал бы завершить свои дни. Стюарты получили в дар от короля лен д'Обиньи, к северу от Буржа, и эти земли стали центром притяжения для всех шотландцев, к большому неудовольствию добрых жителей Луары, которым приходилось терпеть постоянные набеги Кеннеди и ему подобных. Эти друзья Франции обращались с крестьянами едва ли не хуже, чем захватчики-англичане.

Обо всем этом вспоминала Катрин, когда перед ней предстал новый губернатор и с грацией, неожиданной для человека такого сложения, склонился в изящном поклоне, коснувшись пола перьями берета. Он был в странном одеянии своего народа, только вместо юбки носил облегающие шерстяные штаны в веселую красно-черно-зеленую клетку. Тот же узор повторялся на широком шарфе, которым был наискось перевязан измятый панцирь, надетый на колет из буйволовой кожи. На поясе висел кинжал длиной с римский меч и занятная сумочка из козлиной кожи. Войдя в комнату, Кеннеди поставил в угол свой шотландский меч, громадный двуручный клеймор, чье название стало боевым кличем шотландцев. Несмотря на вес и внушительные размеры этого традиционного оружия, Кеннеди легко управлялся с ним одной рукой.