сентября в восемь утра над Конопами в перловом небе летела тучей воронья стая — с юго-востока на северо-запад. Покружив над Благородным собранием, она с воплем осела на крыши соседних домов и липы сквера.

Сторож, зевая, крестя рот, вышел на крик из флигеля с метлой и, подумав, стал обметать подъезд За ночь к ступеням намело червонных листьев. Афиши ошую и одесную подъезда висели по-прежнему, золотея от встающего солнца. Колокола в соборе прочили:

— Бенефис, бенефис, бенефис!

По случаю воскресенья сбор должен был быть полным и в соборе и в Благородном.

На базаре бабы сидели над крынками, мужики торговались у возов. В большой цене была лошадь. Народу понаехало тьма. Самуил Лейзеров в парикмахерской Цвирка покупал «советки» на десять дороже вчерашнего. Кто знает, может, к двенадцати он подымет цену.

Денщик полковника Лерке стоял над корзиной с яйцами, ругаясь. Баба не брала ленточки, баба хотела полотенце.

— Что мне ими — хату клеить?

Сам полковник спал у себя в номере гостиницы «Люкс». Часовой у подъезда гостиницы крутил козью ножку. Воскресный день располагал к лени.

А в четверть девятого осеннего утра на платформе стояли Верочка и молодой человек партикулярного вида. Родинка- на левом плече у Верочки была прикрыта жакеткой. Глаза Верочки смотрели строго на подползающий поезд.

Ударил звонок, лязгнули тормоза, из штабного вагона вышли профессор Бакко, синьора Руфь, синьорита Пина, капитан Ветчина и прапорщик. Пиколло, остался на площадке с вещами.

Прапорщик подошел к Верочке, взял под козырек и подвел ее к синьору Бакко.

— Вот, — сказал он, — наш знаменитый профессор. Он согласился остановиться у вас со своим семейством. Конопские гостиницы никуда не годятся. А этот молодой человек — ваш администратор, — прапорщик указал на Верочкиного спутника, — позаботится обо всем. В его распоряжении надежный кассир, опытные контролеры и лучшее помещение в городе. Он вполне вам заменит… Однако вы не устали, синьора Руфь?

— Мы уложим вас спать, — любезно сказала Верочка, — вам не о чем беспокоиться.

Синьор Бакко любезно раскланялся, синьора Руфь томно вздохнула под горностаевой мантильей, синьорита Пина протягивала для волосатых поцелуев капитана свои руки.

— Финита ла комедия! — бормотал пятнадцатилетний скептик, соскакивая вслед за последним чемоданом на платформу.

Штабные вагоны поплыли мимо.

В десять над полковником, все еще лежащим в кровати, стоял адъютант Гривцев и докладывал. Доклад был обычный — все спокойно, все благополучно, все так, как было день, два, десять тому назад. Больных столько-то, в отпуску — столько-то, в нетях — столько-то. Партизанов поблизости не оказывается. Фронт далек,

— Спасибо. А сколько вагонов?

Полковник интересовался продовольствием.

— Пять.

Полковник сел на подушку.

— Превосходно. Ах, что за девочка, — сказал он. — Нет, господин поручик, жизнь все-таки великолепная штука.

— Я проигрался, — уныло возразил адъютант.

— Но вы же сказали — пять.

— Ну да, если они дойдут благополучно, я вознагражу себя с лихвой, — согласился поручик и, подумав, добавил: — Еще новость, профессор Бакко прибыл.

Полковник вскочил на пол.

— Великолепно! — закричал он. — Мы проверим его магию. Одеваться!

V

В четыре часа дня того же двадцать пятого все билеты были проданы. Жаждущих попасть на сеанс не убывало.

Кассирша перевернула над кассой картонку, захлопнула окошечко, завязала выручку в платок — красный с белой полоской по борту — подарок англичан, — трубочкой свернула корешки билетов и пошла к синьору Бакко.

— Трепало! — сказал бородач в свитке, глядя в упор на кассиршу. — .Небось господа офицерье все попадут, а нам на панели стоять прикажете. Половину билетов в очередь принесла — остальные по домам разбазарила. Стерва!

В квартире у Верочки по Полтавской улице, дом 8, каждый был занят по-своему. Синьора Руфь кушала. Она сидела в кресле за столом, подняв перед собою руки, меланхолично ломала горячий корж; густо напудренный нос раздувал ноздри.

— Ах, мой друг, — говорила она синьорите Пине, — ты чрезвычайно чувствительная, ты плачешь непрестанно и до и после, а мужчины любят, чтобы плакали до, но ни за что не после.

Синьорита Пина откусывала нитку; на коленях у нее лежало цирковое традиционное газовое платье с короткой пышной юбкой, — она пришивала к ней блестки.

— Не твое дело, — сквозь зубы отвечала синьорита, — ты можешь смеяться, а я плакать. У каждого своя работа.

И, завязав узелок на нитке, добавила:

— Как бы сегодня всем не плакать.

— Что?..

Полные руки упали на стол.

Пятнадцатилетний скептик быстро поднялся с дивана, на котором лежал, задрав ноги, и сказал резко:

— Дура!

Потом подошел к запертой двери, прислушался, кивнул головой, вернулся к дивану, лег, задрал на стену ноги и повторил:

— Дура!

Но значительно мягче. А у других дверей той же комнаты, к которой подходил Пиколло, остановилась кассирша и постучалась. Глухие голоса смолкли, дверь скрипнула, на пороге показался синьор Бакко.

— Да, — сказал он растерянно. Левый глаз его дергался.

— Я принесла выручку.

— Пусть войдет! — крикнули из комнаты. Профессор отошел в сторону. Кассирша увидела Верочку, молодого человека партикулярного вида и еще четырех ей незнакомых.

— Вот, — сказала кассирша, — здесь все

— Великолепно, — прервал прапорщик, беря у нее из рук красный сверток, — герр профессор, пожалуйте сюда. Остальные будьте свидетелями. Верочка, записывайте.

Он развязал платок, синьор Бакко остановился рядом Верочка взяла карандаш.

Через семь минут прапорщик сказал:

Здесь тысяча семьсот двадцать два рубля. Запомните. Я их заворачиваю в этот же платок и отдаю Верочке.

— Но, — начал профессор.

— Я отдаю его Верочке, — повторил прапорщик тверже. — У ней они — в полной безопасности. По окончании сеанса вы получите их полностью

— Но, — опять начал синьор Бакко и, обессилев, сел на стул. Бисер пота короновал его лысину.

Прапорщик открыл дверь в столовую, где все еще сидели синьора Руфь и синьорита Пина.

— Маэстро Пиколло, пожалуйте сюда.

Через час — ровно в пять — базар был пуст, но у чайной все еще стояли возы. Хлопцы не спешили домой. Воскресный день располагал к лени.

Прапорщик у крыльца чайной торговал лошадь. Самуил Лейзеров давал пятьдесят за сто. Но хлопцы точно белены объелись. Они не хотели его слушать.

VI

Часы синьора Бакко спешили на десять минут. Ровно в девять они показывали десять минут десятого.

— Ейн, цвей, дрей! — говорил доктор черной и белой магии.

Он был во фраке, крахмальной манишке, оранжевой ленте через плечо, по шелковому лацкану ершились регалии. С помоста в зал спускалась лесенка; из зала на помост жаркая волна ударяла в грудь профессора.

— Ейн, цвей, дрей..

Левое веко все еще мигало, пальцы обескровились — никогда так не волновался синьор Бакко. Он вынимал из жилетного кармана блюдечки с водою

Полковник сидел в