Галловей все пристальнее следил за политикой Карла II. На посольском дворе он не пропускал случая побеседовать с вновь прибывшими англичанами, расспрашивал их, брал у них последние газеты и книги. Всем самым интересным он спешил поделиться со своим другом Лермонтом.

— Карл, — рассказывал он, — спелся с архиепископом Кентерберийским, главой Высокой церкви, и ведет с ним настоящую войну против пуритан. У нас в Шотландии джентри сильно настроено против Карла за то, что тот стремится отобрать в пользу казны десятину, которую взимала когда-то Католическая церковь, а теперь взимается лэрдами не столько для пресвитеров, сколько в свой карман. Наши дворяне даже вошли в заговор, собираясь лишить Карла престола и посадить на его место маркиза Гамильтона, представляющего на посту лорда комиссионера короля в Шотландии.

И снова поход. Казалось, он вовсе и не вспоминал Наташу в походе, а была она неразлучно с ним, незримо рядом и в бою, и в походе, и у бивуачного костра, в утренней заре и в час заката. Прилепилась жена к мужу, ничего не скажешь, воистину стали они одной плотью.

Галловей вошел с бочонком пива под мышкой, поклонился не без изящества и приветствовал Лермонтов притчей Соломоновой:

— Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя. И вдруг он закричал:

— Письмо! Письмо из Лондона! Я еду домой! Домой!..

Он бросился обнимать остолбеневшего Лермонта.

Оказывается, несколько месяцев тому назад, в начале лета 1632-го, написал он своему давнему товарищу Айниго Джонсу в лондонскую гильдию зодчих и строителей. И вот — подумать только! — с другого конца Европы секретарь аглицкого посольства привез ответ Джонса.

Об Айниго Джонсе, лучшем своем друге, Крис Галловей много рассказывал Лермонту с самого начала их знакомства в Москве. Крис повстречался с Айниго на чудесной Старой площади во Флоренции у памятника Козимо Медичи. Айниго сидел у подножия конной статуи и зарисовывал великолепные дома бессмертного города цветов. По его костюму и по песенке, которую он насвистывал, Крис сразу признал в нем южника и смело завязал разговор. Айниго предложил осмотреть дивный собор и Палаццо Питти зодчего Брунеллески. С той встречи стали они неразлучными друзьями. Оба мечтали об окаменевшей музыке прекрасных зданий. Обоим претили «тюдоровский хаос» и пышная елизаветинская безвкусица. И тот и другой бредили Ренессансом. Вдвоем, с книжкой Андреа Палладио вместо чичероне, обошли они всю Флоренцию, объездили Италию, побывав в Генуе, Милане, Пизе, Вероне, Болонье, Виченце, где родился и умер Палладио, и, конечно, Риме, где особенно восторгались величественным собором Святого Петра, построенным по проекту гениального Браманте, все глубже проникая в стройную систему классической архитектуры Возрождения, покоившейся на незыблемых античных ордерах, все горячее исповедуя палладианство, это самое модное в конце XVI века направление европейского искусства.

В Венецию они попали к большому празднику: Антонио — строитель моста, автор знаменитейшего «Моста вздохов», открывал новый изумительный мост Риальто…

Крис Галловей прочил великую будущность своему другу и не ошибся в нем. Уже в 1615 году кто-то из англиян привез в Москву такую весть: король Иаков назначил Айниго Джонса Surveyor General of His Majesty's works — генеральным смотрителем всех архитектурных работ Его Величества, иными словами — первым зодчим Англии и Шотландии!

Потом Крис слышал, что в 1619 году Джонс затеял грандиозную переделку королевского дворца Уайтхолла. Весь двор и лондонцы были в восторге от первого зодчего, но новый король, Карл I, воцарившийся в 1625 году, был страшным мотом и расточителем, в казне у него всегда было пусто. Из-за безденежья Джонсу удалось завершить лишь малую часть дворца прекраснейшей в Британии трапезной — Банкетным домом. Здание это — подлинный триумф высокого Ренессанса в сочетании с английскими национальными архитектурными канонами. Палладио, будь он жив, пришел бы в восторг от его пилястр и балюстрад. Но планов у него было много, очень много…

Собираясь на родину, мастер Галловей написал другу молодости письмо, передал его в аглицкое посольство — кто-то из посольских собирался плыть северным путем в Лондон. Но не зазнался ли старый друг, не пошла ли у Айниго голова кругом от королевских заказов? И вот ответ: старина Айниго Джонс, первый зодчий Англии, зовет его в Лондон, на родину, ему требуются преданные своему искусству, не обделенные талантом архитекторы, он помнит старую дружбу и никогда ей не изменит. Нет, сын хамовника из графства Смитфильд не зазнался: он готов, он клянется святым Варфоломеем (Айниго Джонс родился в приходе святого Варфоломея), что готов немедленно предложить Кристофору Галловею пост своего помощника по строительству дворца Ее Величества королевы Генриетты, венценосной супруги Карла I…

Джордж Лермонт и радовался за своего единственного настоящего друга в Москве, и печалился по поводу близкой разлуки. До глубокой ночи горела свеча в окне маленького домика у Арбатских ворот. Допив последнюю кружку горького пива, Крис Галловей заночевал у Лермонтов. Скоро в горенке раздался его богатырский храп, у коего было больше колен, чем в руладах любого соловья. А Джордж Лермонт не спал и до первых, и до вторых петухов. Болели старые раны, но пуще боевых ран грызла сердце тоска по навсегда потерянной родине с вечно юной подружкой Шарон и неизбывно печальной матушкой.

Укладываясь спать, Крис обещал в следующем же письме просить мистера Джонса навести справки у эрла Абердина о вдове капитана Лермонта, передать ей, если она жива, привет от ее сына в Москве. Джордж Лермонт знал, что теперь с растущей тревогой будет ждать ответа из Абердина.

А через неделю Кристофор Галловей пришел проститься:

— Еду в Лондон. Мне удалось уладить в Москве все мои дела. Я сам узнаю про твою мать в Абердине. Прощай, мой друг! Гуд бай!

Босоногий мальчишка из арбатского кабака, прибежища зеленого змия, свившего себе гнездо почти напротив Николы Явленного, прикатил на тачке заказанный мастером Галловеем пузатый бочонок. Тот царственным жестом кинул ему полетевший штопором грош.

Даже Лермонт, и тот с горя выпил кружек десять пива, а Галловей высосал бочонок до конца и, казалось, готов был выбить донышко и облизать его. Пузо его, все холеное и взлелеянное на московском пиве, давно обогнало по внушительным размерам своим даже брюшко полковника фон дер Роппа и уже в некотором роде составляло почти такую же московскую достопримечательность, как его Спасская башня.

— Конечно, мой друг, — разглагольствовал Крис, — всей душой стремлюсь я на родину, однако же, клянусь, жаль будет мне расставаться с этой несчастной и дикой страной. Столько лет здесь прожил, мастером стал, Спасскую башню построил. Эта башня стала для меня огромным магнитом. Не увижу день один — поверь, скучаю без нее. Сколько раз сворачивал, чтобы хоть одним глазком узреть ее, глянуть на дитя свое! И любовался я ею, черт меня побери, во все времена года, днем и ночью, при луне, на утренней и вечерней заре. А кто будет помнить, что построил ее, башню Спаса милостивого, Крис Галловей из округа Галловей, что в Шотландии!..