как баран на новые ворота, пока я снова стану объяснять ему нашу ситуацию («Я все равно не понял: к сельскому хозяйству вы не имеете никакого отношения, а, наоборот, пишете диссертацию по антропологии, — зачем вам тогда разводить овощи?»), — ну да, конечно, решение неожиданное, внезапное, взять и завести кооператив, но живем-то мы всего один раз, мсье Гонтран, и вы знаете, что у меня есть небольшие средства, полученные в наследство от покойного отца, и я намерен вложить их в нашу землю, во французскую землю, в землю Де-Севра, и выращивать на ней французские овощи, севрские, которые будут расти из той же земли, в которой лежат наши отечественные покойники и дают углерод, нитраты, микроэлементы, необходимые для роста капусты, моркови, кукурузы и пшеницы, и всех наших культур, осененных сельскохозяйственной политикой Евросоюза, которая является величайшим позором в политическом, промышленном, экологическом и продовольственном плане, когда сотни и сотни миллионов евро тратятся во вред планете, во вред потребителям, животным и самим крестьянам, во вред всем и на благо никому, просто из-за бездарного управления, а я это точно знаю, потому что пишу диссертацию, господин Гонтран. Короче. Жизнь — сложная штука. Мы просто хотим попытаться спасти планету, господин Гонтран. Если каждый спасет гектар планеты, то все, дело в шляпе, господин Гонтран, можно будет жить счастливо, гладить собачку и раздельно сортировать мусор.

Так, о чем бишь я? Что я рассказывал в этом дневнике? Ах, да. Значит, чуть больше шести месяцев назад, в апреле, после того, как похоронили деда Люси, и задолго до того, как администрация начала мне лезть в печенки, и когда еще ничто, естественно, не предвещало создания совместного предприятия, а мы с Люси только два месяца как встречались, идиллия была в самом разгаре, а я все же как-то пытался писать этудисертацию, которая должна была вознести меня на вершину славы, — вот тогда я узнал из рассказов деда, надиктованных предыдущей осенью и совершенно оставленных тогда без внимания, о книге, которую написал о предках Люси (прадедушке и прабабушке) местный учитель, примерно в 1950-е годы. Обалдеть. Я, конечно, первым делом обратился к родственникам и убедился, что ни Люси, ни ее отец ничего об этом не слыхали. Сколько могло быть в то время учителей в начальной школе Пьер-Сен-Кристофа? Как узнать их имена, чтобы найти следы книги, если она действительно существовала? Я проявил недюжинную смекалку и отправился на следующий день с расспросами к мэру-гробовщику Марсьялю Пувро, и через два дня получил ответ: учителя звали Марсель Жандро, его дочь мадам Беллуар до сих пор живет в деревне; а знает это мэр Пувро, поскольку он собственноручно хоронил этого Жандро не далее как в декабре прошлого года.

Связаться с этой мадам Беллуар оказалось довольно легко, я поговорил с ней об отце и спросил, нет ли у нее экземпляра той книги. Она дала мне почитать небольшой сборник его стихов под названием «Музы болот», где встречался неизвестный мне доселе жанр — эклога. Слово звучало забавно, но загадочно, и я тут же полез в «Толковый словарь Робера» (Robert®):

EGLOGUE [eglog], сущ. f. — 1375; лат. egloga, гр. ekloge «выбор».

♦ Маленькое пасторальное или буколическое стихотворение > буколика, идиллия, пастораль. Эклоги Вергилия и Ронсара.

(Удобно иметь дома словарь.)

Стихи, ей-богу, показались мне вполне прекрасными — про реки, болота, несостоявшуюся любовь, которая растаяла в тумане, про половодье, про залитые поля, про деревушку, стоящую на вершине холма с названием Шалюссон, откуда открывается вид на всю долину Севра.

О Шалюссон — ты грозовой маяк,

Царящий над зеленым краем!

Здесь Феб лучами прорывает мрак

И сеть из облаков свивает.

О, эта сеть и прочна, и тонка!

И если будет сброшен с небосвода

На землю расшалившийся Икар,

Он здесь не разобьется никогда,

А спустится по тонкой нити в воду…

Но больше всего, конечно, изумила меня книга «Зов природы…» — именно так, с тремя точками.

Краткая повесть в серой обложке без указания издательства, сошедшая в Ниоре с печатных станков типографии «Широн» в 1956 году. Тон задавался с первой же фразы:

Природа обладает силами возрождения и обновления, которые иногда столь мощны, что способны сломить человека. И как бы они ни назывались — судьба, случай или Промысел Божий, — но человек, неосторожно сделавший первый шаг и запустивший их механизм, уже не избежит их яростной кары.

А дальше было еще неожиданней: там рассказывалась чудовищная история Луизы, прабабушки Люси; как та забеременела без брака, как родился дедушка Люси; как родители Луизы неизвестно почему выдали дочь за другого — бедного и грубого крестьянина по имени Иеремия; и как Луиза, несколько лет прожив в браке, вроде бы снова забеременела, к вящей радости Иеремии; но, по несчастью, потеряла ребенка, когда Иеремия, призванный в 1940 году на войну, стоял во французских Арденнах, и она не осмелилась сообщить ему письмом о том, что произошло; и как Иеремия, вернувшись домой летом 1940 года, обнаружил, что его жена теперь уже не беременна и вроде бы изменяет ему с кем-то из деревни; и как Иеремия ушел в болота, и зажил там отшельником, и стал колдуном, браконьером, лесорубом, и воротился в Пьер-Сен-Кристоф только в самом конце войны, в ночь, когда проходил Бал освобождения, вернулся для того, чтобы отомстить; и устроил такую месть, что через две недели Луиза зачахла от какой-то загадочной болезни; и как Иеремия, сам погибая от тоски и угрызений совести, нашел в себе силы, прежде чем повеситься, запугать и унизить жителей деревни и отомстить своим заклятым врагам, принимавшим его за полудикаря, дебила, ничтожество.

Но трогательней всего в этом «Зове природы…» были описания повседневной жизни села и полевых работ: выращивание зерна, разведение коров, устройство огородов и садов, все эти птичники и скотные дворы, и торговля, которая еще широко присутствовала в деревне, где были и свой булочник, и бакалейщик, и несколько кафе; раз в неделю по понедельникам или средам приезжал фургон мясника, если в этот день не случалось рынка; чувствовалось, что учитель старался описать все как можно тщательней, создать этнографический документ, который послужит для будущих поколений; о крестьянах писал чуть покровительственно — «местное население», «они» — они такие-то, они живут так-то; но при этом с отеческой нежностью — они люди простые, грубоватые, но честные и симпатичные. И в этом его тоне чувствовалась другая эпоха, послевоенное время и