Но стекло, прозрачное стекло стояло между ними преградой.

– Возьму тебя, – прошептала Луна. – Подожди.

– Хочу обнять тебя! – плакала девочка.

– Долго ждать… Сейчас нельзя…

– Хочу сейчас! – плакала девочка.

И Луна сказала:

– Закрой глаза. Все произойдет.

Девочка закрыла глаза. Она почувствовала, как в комнату входит женщина в белых холщовых одеждах, длинных, юбка пол метет, кофта вроде мешка, и берет ее из кроватки на руки. Девочка ощупывает ее лицо, голову. Холщовый балахон хорошо, свежо пахнет. Он пахнет небом и звездами. У женщины холодное, как лед, лицо, восковой нос, мраморный подбородок. А шея – внезапно – горячая, как костер. И девочка целует этот огонь, обжигает об него губы, щеки. И плачет еще сильнее, еще неудержимей. А женщина несет ее к окну. И окно внезапно распахивается, и они обе – женщина с девочкой на руках – вылетают в окно, в синюю жаркую, степную ночь, и летят над городом, потом над Волгой, блестящей под Луной, как огромная серебряно-розовая рыба, потом над степью, над лесами, над деревнями – слышно, как в сараях кричат петухи, видно, как горят окна в избах и рыбацкие костры близ рек и озер, – над всей широкой ночной землей несет женщина девочку, и у девочки закрыты глаза, но она все видит.

И она слышит, как женщина говорит – будто изнутри нее, будто это говорит она себе сама:

– Широкий мир хорош и прекрасен. Ты можешь прожить в нем тысячу жизней. Ты можешь веровать в нем во всех богов. Ты можешь жить в одном времени и в другом, в сотом и в тысячном, и везде ты будешь – ты. Ты сама. Ты одна. Широкий мир – это твой Простор. Люби Простор. Целуй его сердцем. Когда ты вырастешь, ты станешь женой Простора. Я показываю сейчас тебе мир – это значит, показываю Бога твоего. Ты станешь Его женой. Тебе не страшно? Летим дальше?!

– Да, да, дальше летим…

Маленькая ручка цепляется за горячую, сильную, со вздувшимися жилами, шею женщины. Обе женщины – большая и маленькая – летят в широком небе над спящей землей.

И Простор, ее будущий муж, ее сияющий многозвездный Бог, видит ее.

Маленькую свою невесту, несмышленого грудничка.

Видит – и радуется: хорошую жену ему Луна родила. Хорошую: с сердцем, полным любви.

Из этого сердца многие отопьют. А она – только Ему одному чашу эту поднесет.

И Он отопьет – и ей обратно протянет. Вернет ей ее любовь.

Что же она так горько плачет на руках у истинной Матери своей, что так рыдает? Что не успокоится никак, маленький слепой котенок?! Ну хватит уже, хватит, хватит…

И ночное небо покатилось на них черным, тяжелым занавесом.

И стали они, женщина и ребенок, стремительно падать к земле.

И, пока они падали, старик Простор, Великий Бог, протянул женщине в балахоне бутыль огромную из темно-зеленого стекла, и она схватила бутыль и отпила из нее, и дала глотнуть девочке. И девочка отхлебнула сладость неимоверную! Пьяные звезды взорвались в головенке, живот расколотой дыней покатился, волосы иголками воздух прокололи…

Мать зашевелилась. Рубаха сползла с ее плеча. Грудь обнажилась. Простыни сбились в комок. Отец крепче обхватил ее, зачмокал во сне губами.

Ни на матери, ни на отце не было нательных крестиков. Они оба еще детьми были крещены во Христа, но крестиков никогда не носили. Нельзя было: церкви закрывали и взрывали, в кафедральных соборах хранили картошку, в деревенских храмах лошадей держали, священников сажали в тюрьмы, над Богом смеялись.

Мать прислушалась. Девочка хныкала в кроватке. Мать привстала на локте. Прищурилась: нет, из кроватки не выпала, плачет, видно, во сне. Призрак кроватки в темноте… призрак иконы на стене… призрачно белеющие простыни, наволочки, доски стульев, безумная россыпь райских цветов на обоях… Райский сад. Эдем. Помидоры недоеденные в миске. Холодная картошка в чугуне. Старая мать раскатисто, вкусно храпит в гостиной, через тонкую стену слышно. Смутно белеет, плывет сгорбленная фигурка: ее дочь сидит в кровати, рыдает… голодная, что ли?.. Неужели вставать, среди ночи ребенка кормить?.. А грудь набухает молоком, грудь поднимает, подпирает рубаху, грудь бьется, томится… жить, жизнь, живое…

Отчего-то матери захотелось перекреститься.

И она неловко, будто стесняясь глядящей в окошко Луны, перекрестилась – быстро и нежно, невесомо, еле слышно. Призрачный крест. Сонная молитва.

Отец сильнее обнял ее. Положил ногу ей на бедро. Он был пьян и уснул одетый.

Мать осторожно выпросталась из-под него и стала тихо раздевать его, и осторожно, медленно клала его одежду на стул: вот пиджак, вот светлые чесучовые брюки, ах, испачканы все, надо стирать, – вот рубашка с винными пятнами, а ведь красивая, новая, – и галстук-бабочку через голову стащила, не смогла расстегнуть, – и когда он остался в одних трусах, она залюбовалась его загорелым сильным рослым телом, в буграх и пластинах мышц: прежде чем стать художником, он был моряком, он умел прыгать с вышки, вот недавно прыгнул, тоже подвыпивший был, не рассчитал, падал вниз животом, мог бы разбиться насмерть, да ловко повернулся в последний миг, упал боком, синяк потом был – во весь бок… – она любовалась им, мужем своим, и плакала от горя, что вот он пьет, от счастья, что он такой красивый и любимый ею, от боли, что ничего нельзя сделать, остановить жизнь, остановить время. Что суждено впереди? Что будет с ними со всеми? Что их ждет? Война? Мир? Кем станет ее дочь? Сумасшедшая прохожая старуха вон сегодня сказала – поэтессой… Только этого не хватало… Поэты все нищие… и безумные…

А девочка все плакала в кроватке, вцепившись руками в ее деревянные ребра, все плакала горько, неутешно. И Луна пила несоленые слезы с ее круглого, маленького, искаженного плачем мокрого лица.