Он еще несколько раз принимался плакать так бурно и безутешно, как не плакал никогда в жизни, и уже не старался унять слезы, потому что они уносят с собой горечь и напряжение, так что показалось — тяжесть уходит не только с души, но и тело обретает забытую было легкость. Патер Кейси, сидя молча и неподвижно, давал ему выговориться, слушал не прерывая. Лишь иногда задавал какой-нибудь вопрос, делал какое-нибудь замечание или кратко бормотал что-то успокаивающее. Потом наложил епитимью, дал отпущение и обнял со словами:

— Добро пожаловать, Роджер, в дом сей, всегда бывший твоим.

Очень скоро после этого дверь камеры открылась, и вновь вошел патер Маккэрролл, за ним следом — смотритель. Он нес черную пару, белую сорочку, жилет и галстук, а капеллан — ботинки и носки. В этом костюме Роджер выслушал приговор трибунала — „к смертной казни через повешение“. Сейчас все его вещи были тщательно вычищены и отглажены, а башмаки надраены до блеска.

— Благодарю вас, мистер Стейси, вы очень любезны.

Смотритель кивнул в ответ. Щекастое лицо было, как всегда, угрюмо. Но сегодня он старался не встречаться с Роджером глазами.

— Вы позволите мне сперва вымыться? Не хотелось бы натягивать это все на грязное тело.

Смотритель снова кивнул, на этот раз — с понимающей полуулыбкой. И вышел из камеры.

Роджер и патеры с трудом сумели усесться на койку. Они то молились, то разговаривали, то надолго замолкали. Роджер рассказывал им про свое детство, о первых годах, проведенных в Дублине, и в Джерси, и в Шотландии, где он с братьями и сестрой гостил у родни с материнской стороны. Маккэрролл с умилением рассмеялся, услышав, что эти шотландские каникулы были для маленького Кейсмента пребыванием в раю: дарили те же ощущения чистоты и счастья. Он даже напел вполголоса несколько детских песенок, которым научили его мать и тетки, а потом поведал, какое действие оказывали на него рассказы отца о том, как он со своими легкими драгунами воевал в Индии и Афганистане.

Потом Роджер попросил их рассказать, как они стали священнослужителями. Что привело их в духовную семинарию — призвание или двигавшее столькими ирландцами желание выучиться, выбиться из нужды, покончить с полуголодным существованием, выйти в люди? Патера Маккэрролла, очень рано оставшегося сиротой, усыновили престарелые родственники, которые потом отдали его в приходскую школу, а священник, привязавшись к мальчику, убедил его посвятить себя церкви.

— И разве мог я не поверить ему? — размышлял вслух Маккэрролл. — По правде говоря, я не особенно рвался в семинарию. Призыв Господа услышал уже позднее, в последние годы учения. Сильнее всего меня влекло богословие, и мне бы хотелось заниматься этой наукой и преподавать. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает.

С патером Кейси все было по-другому. Его родители, зажиточные торговцы из Лимерика, были католиками больше на словах, нежели на деле, и мальчик рос в среде если не вовсе чуждой религии, то далекой от нее. И все же, вопреки этому, еще в отрочестве услышал зов и более того — получил некое знамение, определившее его дальнейший путь. Когда ему было лет тринадцать-четырнадцать, на Евхаристическом соборе он услышал выступление миссионера отца Алоизия, который рассказал о том, как двадцать лет провел в сельве Мексики и Гватемалы, обращая в истинную веру тамошних язычников.

— Он был наделен даром слова, и меня буквально заворожили его слова, — сказал патер Кейси. — И это он виной тому, что я и по сей день следую этой стезей. Я больше никогда не видел и даже не знаю, что с ним сталось. Но до сих пор помню отчетливо его голос, его пыл, его ораторское мастерство — как и его длиннющую бороду. Не позабыл и имя его — отец Алоизий.

Только когда в дверях появился надзиратель, неся обычный скудный ужин — хлеб, салат и похлебку, — Роджер заметил, что разговор с капелланами длится уже несколько часов. День иссякал, надвигался вечер, но в зарешеченном окне еще догорал солнечный свет. Роджер отказался от ужина, оставив себе лишь бутылку воды.

И почему-то вспомнил, как в первый год своего пребывания в Африке, во время первой своей экспедиции, прожил несколько дней в маленькой деревне, населенной племенем, название которого сейчас уже позабылось. Банги? Или нет? Через переводчика он разговаривал с туземцами и узнал тогда, что старики этого племени, предчувствуя скорую смерть, собирают свои скудные пожитки в узелок и незаметно, ни с кем не простившись, уходят в сельву. Там находят тихое место — где-нибудь на берегу озера или реки, в тени большого дерева или под скалой — и, никого не обременяя собой, ждут смерти. Такой уход — это и мудро, и достойно.

Капелланы хотели остаться с ним на всю ночь, но Роджер не согласился. Сказал, что чувствует себя хорошо и что впервые за много месяцев на душе у него покой. А потому он хочет побыть один и отдохнуть. Он сказал чистую правду. И оба монаха, увидев, что так оно и есть на самом деле, согласились уйти.

Когда дверь камеры закрылась за ними, Роджер долго разглядывал одежду, которую принес ему смотритель. Сам не зная почему, он не сомневался, что это будет именно то, в чем его арестовали на рассвете 21 апреля в окрестностях древней кельтской крепости под названием Форт Маккенны — сложенной из круглых, выщербленных временем, изъеденных ветром и дождем, поросших мхом камней. С тех пор прошло всего три месяца, а казалось — минули столетия. Что станется с этим костюмом и башмаками? Сдадут на вечное хранение вместе с его делом? Столь тщательно отглаженный по распоряжению смотрителя костюм, в котором он, Роджер, через несколько часов встретит смерть, был куплен ему адвокатом, мэтром Гейвеном Даффи: подсудимому надлежало предстать перед трибуналом в пристойном виде. Чтобы пиджак и брюки не измялись, он положил их под тощий матрас. И растянулся на койке, зная, что предстоит долгая, бессонная ночь.

Но, как ни странно, вскоре уснул. И проспал, должно быть, несколько часов, потому что, когда, вздрогнув как от толчка, открыл глаза, различил во мраке светлеющий прямоугольник зарешеченного окна и понял, что уже занимается заря. Роджер вспомнил, что ему снилась мать. Она была чем-то огорчена, а он — маленький мальчик — утешал ее, приговаривая: „Не грусти, мы скоро увидимся с тобой“. Он по-прежнему был спокоен и не испытывал страха, но только мечтал, чтобы все кончилось поскорее.

И скоро, а может быть, и не очень скоро — он не мог сказать точно, сколько времени прошло, — дверь камеры открылась и стоящий на пороге смотритель — лицо у него было усталое, глаза воспалены, словно он так и не ложился, — проговорил: — Если желаете вымыться, это надо делать сейчас.

Роджер кивнул. Когда по черноватым кирпичам длинного коридора они шли к душевым, мистер Стейси спросил, удалось ли ему сомкнуть глаза хоть ненадолго, а Роджер ответил, что проспал несколько часов, смотритель сказал, что очень рад за него. Потом, покуда Роджер предвкушал, какое блаженство сейчас доставят наконец его телу струи холодной воды, смотритель сообщил ему, что у ворот тюрьмы с молитвами, с распятиями, с плакатами, призывающими отменить смертную казнь, всю ночь простояла довольно многочисленная толпа, в которой было немало священников разных конфессий. Роджер в очередной раз почувствовал себя так, словно он — это не он и какое-то постороннее существо вселилось в него. Он долго стоял под холодным душем. Тщательно намылился, взбил пену, растирая все тело обеими руками. Когда вернулся в камеру, там уже снова сидели патеры Кейси и Маккэрролл. Ему сообщили, что количество людей, молящихся и вздымающих плакаты у ворот Пентонвиллской тюрьмы, с вечера возросло многократно. Настоятель церкви Святой Троицы, посещаемой местными ирландцами, привел с собой едва ли не всю свою паству. Однако немало было и тех, кто ликовал по поводу предстоящей казни „изменника“. Роджер остался равнодушен к этим известиям. Капелланы вышли, чтобы он мог переодеться без помехи. Его удивило, как сильно он исхудал за это время — не только пиджак и брюки болтались на нем, но даже ноги свободно ходили в башмаках.