— М-да, — мрачно сказала Персефона спустя секунды этак три. — Что-то я не совсем поняла, чего ты хотел этим добиться. Выглядело это, конечно, эпично, но ты, кажется, забыл, что Афродите всё равно ничего не светит, потому, что ты снова стал богом…

Судя по тому, как недоуменно моргнул, опуская двузубец, папа Аид, он действительно мог об этом забыть — то ли мотаться из смертности в божественность и обратно для него дело привычное, то ли событий в этом дне оказалось многовато даже для него. Ну не держал он этого в голове.

Только на папу Аида никто, кроме Макарии, не смотрел — Афродита с Афиной и мерзким Аресом ошарашено уставились на маму, а остальные сторонницы Концепции начали потихонечку, стараясь не привлёкать к себе внимание, отступать в сторону дворца (еще бы, откуда им знать об амнистии). И только Гера занялась делом — проскользнула между нимфами и начала торопливо развязывать Зевса.

— Богом?.. — неуверенно уточнила Афродита, не в силах осознать своё поражение. — Снова?.. — она не глядя достала из складок своего одеяния крошечную амфору и сунула Афине.

Та сунула туда свой нос и через пару секунд вернула амфору с вердиктом:

— Никакой смертности, абсолютно.

— Абсолютно… — прошептала Афродита, разглядывая прозрачный ихор. — Абсолютно… — тихо, одними губами, — Да вы, «цензура», смеетесь! — заорала вдруг она в голос. — Да этого просто не может быть! Потратить тысячу лет подготовки, да чтобы в последний момент эта Кронидская сволочь опять вернулась в бессмертие!!! — она со всей силы пихнула ногой треножник, опрокинув котел. — Ну и пускай! Пускай! Подавитесь своей Концепцией! — она с размаху швырнула в уже бесполезное варево амфору с ихором, и та, ударившись о край котла, разлетелась на мелкие осколки.

Вытекающее из котла зелье вдруг снова начало бурлить.

— Подавитесь! — визжала Афродита, не замечая, с каким ужасом смотрит на опрокинутый котел Афина, и как пятится назад Арес, и как…. — Подавитесь!!! Лю…

Котел подскочил; зелье полыхнуло ослепительной вспышкой.

«…бовь всё равно победит», — прочертили искривившиеся губы Афродиты, но никто этого уже не услышал, как не услышали криков нимф и нереид — сторонниц Концепции, выразительных ругательств Гекаты, несдержанных слов Персефоны, визга Макарии.

На Олимпе будто бы отключили звук.

Котел вновь подпрыгнул — ненамного, может быть, в половину человеческого роста — и с ним подскочил весь Олимп. Все повалились друг на друга, отчаянно цепляясь за соседа, чтобы удержаться на ногах… нет, не на ногах, на земле, удержаться хотя бы за что-нибудь, потому, что сравнительно ровная вымощенная белым мрамором площадь вдруг изогнулась гигантской воронкой, в центре которой пульсировало набирающее силу и багровеющее с каждой секундой пламя.

— … …. … …. …. ….! — беззвучно крикнула Геката, хватая в охапку всех, кто подвернётся — Макария, не Макария, бегущая Гера, Персефона, ещё крыло Таната, кажется, какие-то нимфы и вытаскивая из воронки на относительно ровную часть бывшей площади.

Все желающие (если бы таковые имелись) могли бы прочитать в её шести глазах, в её испуганно и одновременно восторженно дрогнувших губах: «Да что ж ты туда положила?!»

Быстро багровеющее пламя вдруг почернело; Афина, не успевшая выбраться, с беззвучным криком бросилась вверх, к краю воронки; Артемида схватила её за руку и потащила за собой; Афродита завизжала и бросилась за ней, но налетела на стоящего столбом Ареса и…

Аид, напротив, шагнул вперед, призывая двузубец, и заливающее Олимп солнце (багровое солнце, да откуда оно взялось?!) словно закрыло тучкой. Он что-то сказал, но по губам это было не прочитать — да и зачем, если все было понятно без слов, если шелестящая тень вырвалась из его рук, разлетелась плащом, закрывая тех, кто стоял позади.

Макария отпустила Гекату и бросилась к нему — помочь, да он же не сможет один — но тяжелые руки схватили её за плечи так, что не вырваться. Она обернулась, но плотно сжатые губы Таната Железнокрылого не дрогнули ни на миг — все очень ясно (и непечатно!) обрисовали его глаза.

С другой стороны воронки, пошатываясь, поднялся на ноги Зевс. В его руках непонятно как оказалась молния, небесно-голубые глаза сощурились на растущее багровое пламя.

Потом он вскинул глаза на Аида — и вдруг беззвучно расхохотался.

Братья обменялись короткими взглядами — разделенным пониманием непонятно чего — и одновременно кивнули друг другу.

Зевс разжал пальцы — нет, он даже, кажется, ничего не кидал, просто отпустил рвущуюся наружу серебристую стрелу — и ослепительно-яркая, обжигающая глаза молния сорвалась с его пальцев, поразив растущий огонь.

Багровое пламя погасло; в этот же миг грянул оглушительный, страшный взрыв.

***

— Ух, — сказала Макария, открывая глаза, и тут же повторила на пробу, желая убедиться, что звуки вернулись на своё место. — Ух, ух.

Она ясно помнила молнию, сорвавшуюся с пальцев дедушки Зевса, страшный, беззвучный взрыв и багровый свет, обжигающий глаза.

Дальше шли непонятные, обрывочные не то воспоминания, не то галлюцинации.

Беззвучно кричит Афина… багровый свет становится белым… свет ползет к ним, хочет взять, задушить, смять в комок… из рук папы Аида вырывается тень, она не дает свету добраться до живой плоти — он бессильно расползается, стекает словно с невидимого щита… дедушка Зевс снова хватает молнию, бросает — его лицо дышит суровостью, брови насуплены…

Папа Аид смеется.

Свет тускнеет, и щит из тени тоже тускнеет… третья молния… даже и не молния вовсе, ослепительный сгусток божественной силы, силы Зевса… багровый свет рыщет, словно живое существо, пытается дотянуться до божественной плоти… Зевс падает без сил, его накрывает тень… до Зевса не добраться, и багровый свет, уже исчезая, легонько, словно играя, подхватывает олипийский дворец… швыряет… вот и папа, кажется, падает… падает, да, на губах — отзвуки скифских слов, не забыть бы уточнить у Гекаты, что они значат — багровый свет окончательно гаснет, и олимпийский дворец падает, разлетаясь мраморными обломками… обломки прорывают тень, падают на землю… Макария понимает, что не успеет убраться с их пути, успевает лишь вскинуть руки, защищая голову… мир исчезает для неё в тот самый миг, когда что-то врезается в неё сбоку и, падая, увлекает за собой.

Царевна моргнула, приходя в себя: дышать и вообще лежать ей было тяжеловато — на ней что-то лежало. Макария потрогала это «что-то», пытаясь определить, что это такое, местами теплое и жесткое, и местами, опять — таки, жесткое, но уже холодное, прижимает её к земле, осторожно выскользнула и отползла в сторону.